Полярные ездовые псы верой и правдой служили на многих Полярных станциях ученых, геологов, промысловиков, охотников... Вот реальные рассказы из жизни Полярников и Полярных Псов... Данные рассказы позволяют понять и проанализировать поведенческие особенности Полярных псов...К сожалению автора не знаю... Если кто подскажет, буду благодарен... Обратите внимание как ведет себя Вожак и передовик Лебедь, какой он геройски-смелый, вступив в бой с медведем, защищая человека, какая мудрая Тетка... какой охотник и трудяга Шарик и как с казалось бы лентяйского Шаха, получился первоклассный передовик - Вожак... как ведут себя стайные ездовые псы, насколько они смелые, выносливые, неприхотливые и организованные...
Тетка, Лебедь, Шах и другие
В тридцатых годах ездовые собаки были единственным средством транспорта на большинстве полярных станций. Но и прежде, и теперь большинство полярников чаще видят в них не служебных животных, а веселых спутников в прогулках и объект занимательных наблюдений. Поэтому, когда вспоминаешь о проведенных зимовках, в памяти возникают не только яркие типы и характеры людей — товарищей по работе, но и умные глаза наших пушистых друзей. Маленькие биографии некоторых из них интересны, а порой и поучительны. Упряжка собак с Енисея была доставлена на нашу полярную станцию в год ее основания. Енисейские собаки — одна из лучших пород ездовых лаек. Но прошло около десяти лет, и ко времени нашей зимовки из породистых ветеранов остались только Лебедь и Тетка. Среди пушистых стройных лаек со стоящими острыми ушками и залихватски загнутыми хвостами появились гладкошерстые “шарики“ со следами вырождения — вислоухие, с тощими, как плеть, воровато поджатыми между ног хвостами. Тетка, Лебедь и Шах занимали особое положение среди двух десятков ездовых собак и десятка щенков, еще не знакомых с рабочей шлейкой — алыком. Шарик и Чунчин были рядовыми собаками упряжки. О них хочется рассказать потому, что Чунчин был моим любимцем, а к работяге и охотнику Шарику нельзя было не питать симпатии. Тетка была матерью всей своры. Старый Лебедь доживал свой век на покое, пользуясь уважением людей за былые подвиги, а собак — за былую силу. Шах — собака в расцвете сил — был типичным бездельником и тунеядцем: продукт попустительства со стороны людей и собак.
Тетка
Тетка... Пожалуй, было бы трудно дать более меткую кличку этой собаке, беспрестанно снующей по станции в каких-то заботах, чем-то всегда занятой. Низенькая и толстая, на коротких кривых лапках, покрытая длинной шерстью, она совсем не походила на ездовую собаку. Трудно сказать, какой масти была Тетка. Черные и белые пятна покрывали на ней одинаковую поверхность. Но самым забавным образом эти пятна сочетались на морде, придавая Тетке трагически-озабоченное выражение хозяйки, заваленной кучей дел и не успевающей ни одного довести до конца. Шерсть, свисающая с боков почти до земли, создавала впечатление юбки, что еще больше дополняло меткость клички. Редко можно было видеть Тетку спящей просто так, от безделья. А наши собаки и зимой частенько коротали свой досуг, свернувшись в клубок. Если Тетка не была занята воспитанием трех — пяти малышей, которых она опекала почти до годовалого возраста, она наводила порядок среди щенков следующего поколения. Они тоже пользовались свободой. На полярной станции собак было много, и щенков приучали к работе на втором году жизни. Не оставляла вниманием Тетка и старших детей. Сколько кровавых драм предотвратило ее появление. Ощерив пасть с внушительными клыками, Тетка с грозным ворчанием подходила к драчунам и, если они не расходились, молниеносным дуплетом внушала каждому из них правила добронравного поведения. Тронуть Тетку не решались даже ее дочери. Дочек было две. Держались они весьма независимо и вечно были заняты взаимными распрями. Разумеется, Тетку не заставляли ходить в упряжке. Но, несмотря на внешние изъяны, она была настоящей ездовой собакой. Желание пробежаться в упряжке — одно из естественных проявлений темперамента собак этой породы. Когда Тетку посещало такое желание, она вместе с другими собаками подходила к разложенным на снегу потягам с алыками, и каюр обычно запрягал ее. Минут двадцать коротышка Тетка бежала, туго натянув потяг. Но жирок давал себя знать, и она начинала выдыхаться. Потяг провисал, и Тетка, то и дело оборачиваясь, выжидательно поглядывала на каюра. Наконец ее отпрягали, и она весело продолжала бежать налегке рядом с упряжкой. В отличие от большинства собак, чувствовавших себя на седьмом небе, когда им разрешалось войти в дом, — приглашенный всегда получал вкусный кусочек, — Тетка отклоняла такие приглашения. Дружелюбно помахивая хвостом, она стояла у открытых дверей, пока приглашающему не надоедало ждать, и он закрывал дверь. Наш каюр почему-то недолюбливал Тетку и не упускал случая, как говорят, проехаться на ее счет, но, когда раздавал корм, первый и лучший кусок бросал ей. Эту собаку, добрую, одним своим появлением вносившую мир в темпераментную собачью стаю, каждый зимовщик считал долгом приласкать или сказать ей ласковое слово. И в ответ Тетка доброжелательно помахивала пушистым хвостом и сладко зевала, что у собак также служит проявлением приязни и удовольствия.
Лебедь
Лебедь, когда-то статный, белоснежной масти, теперь согбенный и пожелтевший от старости, — пользовался на станции особыми правами. В год водворения на станцию он уже был передовиком упряжки. И в то время Лебедь был старше, опытнее, умнее и, конечно, сильнее любой из собак упряжки. Кажется, это было года за три до нашей зимовки. В конце ноября, когда на проливе установился крепкий лед, начальник полярной станции Антон Иванович Лескинен отправился на собаках ставить капканы на песцов. Было тихо и холодно. В такую погоду собаки бегут хорошо, поэтому он быстро добрался до низменного, покрытого россыпью камней мыса — цели его поездки. Здесь Лескинен остановил собак, положил нарту на бок и закрепил ее, глубоко воткнув в снег между копыльями хорей. Закинув за спину берданку, он взял капканы, моток с привадой и направился к торосам, образовавшимся на прибрежном мелководье. Собаки, воспользовавшись передышкой, улеглись, прикрыв носы пушистыми хвостами. Занятый установкой капканов, Антон Иванович не обратил внимания на беспокойство, которое стали проявлять собаки. И только когда вся упряжка подняла тревожный лай, он встал и... оказался почти нос к носу с медведем. Встреча была неожиданной для обоих. Говорят, что в таких случаях все хищники нападают, так как видят в этом единственное спасение. Судьба же человека зависит от его находчивости и крепости нервов. Но Лескинену казалось, что ему уже не поможет ничто. Бердана лежала в пяти метрах, собаки были крепко привязаны, а длинный тонкий кухонный нож, которым он заправлял капканы, не мог служить оружием против медведя. Но медведь, вместо того чтобы напасть, стоял и раздумывал, поглядывая то на собак, то на Лескинена. Лескинен воспользовался этой заминкой. Подскочив к берданке, он через несколько секунд уже целился в широкую грудь медведя. Раздался слабый скребущий звук медленно сокращающейся пружины. «Замерзла смазка?» — с ужасом сообразил Лескинен и, быстро приоткрыв затвор, снова нажал на спуск. И опять осечка... «Пропал»,—вслух сказал Лескинен, пятясь к упряжке. Все собаки ожесточенно рвались, давясь в ошейниках, но сорвать прочно заякоренную нарту они не могли. «Спустить бы собак...» Но едва Лескинен подумал об этом, как что-то мелькнуло перед его глазами, и в тот же момент рев медведя слился с жалобным воем собак. Лебедь с оборванным потягом, волочившимся по снегу, висел на шее медведя. Зверь пытался стряхнуть собаку, но она, увертываясь от ударов его лапы, бросалась на него вновь, оставляя за собой кровавый след. Лескинен не стал терять времени на созерцание этого неравного поединка. Он выбросил из ствола патрон и стал быстро открывать и закрывать затвор, щелкая курком. Когда этот звук стал четким, Лескинен выхватил из кармана новый патрон, вогнал его в ствол, выбрав момент, когда Лебедь отскочил от медведя, прицелился и спустил курок. Зверь завалился на бок... Все это произошло в течение двух-трех минут. И, как всегда в таких случаях, когда страшное позади, человек по-настоящему ощутил страх, осознав, на каком тонком волоске висела его жизнь. Но где же спаситель Лебедь? Отброшенный мощной медвежьей лапой на добрых пять метров, он лежал неподвижно. Вся шкура с бока собаки была заворочена, словно подрезанная ножом. Видны были медленно вздымающиеся окровавленные ребра. Кровоточащий клок свисал с шеи. Скорее домой! Но не так-то просто было повернуть собак к дому. Упряжка рвалась к медведю. Не легко было уложить на нарту и удерживать на ней истерзанного Лебедя. Два месяца пролежал после операция Лебедь на коврике в коридоре дома, зализывая раны. И с тех пор возросла его слава и открылись для него двери в дом наравне с людьми. Но пользоваться этим правом стал он позднее, когда подкралась старость, а с нею и недуги. Мы застали эту умную, прославленную собаку уже на закате ее жизни. Со времени подвига Лебедя, спасшего жизнь Лескинену, при передаче собак новой смене старые зимовщики наказывали: «Берегите Лебедя, собака это заслужила. Не давайте в обиду молодому передовику Вайгачу. А сами знайте: Лебедь — собака гордая, наказывать его нельзя. Да, впрочем, он и не заслужит наказания».В справедливости последнего предупреждения косвенным образом пришлось убедиться и мне. Весной, когда собаки линяют, я решил как-то вычесать у Лебедя вылинявшую шерсть. Но не все клочья держались слабо. Временами Лебедю становилось больно. Чтобы я знал, когда надо действовать гребнем осторожно, Лебедь взял мою левую руку в пасть и, когда ему становилось невмоготу, слегка нажимал на руку зубами. В нашу зимовку Лебедя уже не заставляли работать. Но часто он сам становился на свое новое место в центре упряжки. Если предстоял дальний или тяжелый путь, каюр насильно вытаскивал Лебедя из упряжки, и он, понурив голову, уходил в дом. Когда зимовщики собирались в столовой. Лебедь переходил от двери, где было его место, в столовую, устраивался в любимой лозе, положив лапу на лапу, и внимательно смотрел на разговаривающих, точно прислушиваясь к разговору. Авторитет Лебедя среди собак, был и оставался непререкаемым. Даже Вайгач, молодой передовик, поддерживавший свой престиж сногсшибательными ударами широкой груди и мощными клыками, часто валился перед Лебедем на спину, притворно изображая смирение и покорность. Эта лукавая игра продолжалась только в присутствии людей. Стоило Вайгачу встретиться с Лебедем один на один, как забияка вздымал шерсть на загривке, обнажал клыки и пытался затеять ссору. Лебедь не принимал вызов. Он знал, что сила на стороне Вайгача. Становясь случайными свидетелями подобных сцен, зимовщики не забывали сделать Вайгачу соответствующее внушение. Пес был неглуп и, видимо, понимал, что расправиться с любимчиком людей надо чужими зубами. Собаки плохо видят на большом расстоянии, поэтому их всегда настораживает одиноко бродящая собака. «Чужой!»—решают они и, очертя голову, мчатся всей стаей к бедняге, который десять минут назад лежал вместе со всеми и на беду решил прогуляться в одиночестве. Чем ближе стая к беглецу, тем больше охватывает собак беспричинная слепая ярость. Она не угасает и тогда, когда собаки узнают, что беглец принадлежит к их стае. Удивительно, что и отбившаяся от стаи собака начинает вести себя, точно она в чем-то провинилась или впервые видит бегущих к ней собак. Хвост ее трусливо поджимается, и она останавливается с обреченным видом. Некоторые собаки ищут спасения в бегстве. Но мало шансов спастись от стаи. Сильные и смелые собаки принимают позу готовности биться с каждым и со всеми вместе. Это действует отрезвляюще, и в первую очередь на самую резвую собаку, приближающуюся к «чужаку». Не добежав до цели, она внезапно останавливается, проявляя неожиданно глубокую заинтересованность к торчащей из снега веточке карликовой ивы или стебельку пушицы. Пока она их обнюхивает, остальные атакующие сбавляют шаг и приходят к мысли, что задача атаки сводилась именно к ближайшему знакомству с данным стебельком. Устанавливается очередь, и вот собаки уже бегут к дому. За ними следует и беглянка, на которую уже никто не обращает внимания. Но если завязывается драка, вернее, расправа, конец ее всегда предрешен. Собака, отбившаяся от стаи, погибает. Оказываются покусанными и многие из нападавших. В свалке достается всем и от всех. Зимовщики всегда следили за собаками и не раз растаскивали за хвосты буянов, спасая жертву расправы. Лебедь знал, что одинокие прогулки опасны. Но однажды летом, спустившись к берегу пролива вместе с другими собаками, он замешкался и, когда все собаки вернулись на свое излюбленное место, к крыльцу дома, все еще бродил по берегу. Вайгач не упустил счастливой возможности. Вскочив, он тревожно тявкнул, показывая всем своим настороженным видом, что собака на берегу чужая, И наэлектризованная стая ринулась лавиной на Лебедя. Через минуту Лебедь — кумир всех собак — был сбит с ног и, искусанный, лежал в воде, где он искал спасения. Когда люди прибежали к месту расправы, собаки успели разбежаться, и первым удрал зачинщик Вайгач. Лебедя унесли в комнату доктора, а собакам учинили массовую экзекуцию. Вайгач скрывался до вечера, но, когда пришло время кормежки, не выдержал и занял свое место в первом ряду алчущих. Тут пришла и его очередь держать ответ. Были даже предложения пристрелить Вайгача, но каюр отбил собаку, взывая к рассудку; «Где мы найдем передовика?» Он утащил Вайгача в собачник и подверг строгому недельному аресту. Срок был выдержан. Целую неделю заключенный завывал в зимнем собачнике. За это время он прогрыз в двери дыру. Заслышав шаги, Вайгач высовывал в дыру нос и заливался плачем, но сочувствия у прохожих не встречал. Лебедь, вновь зашитый и забинтованный, долго пролежал на коврике у дверей. От ран он оправился, но за время болезни одряхлел и стал настоящим стариком. Глаза его помутнели. На воздух он стал выходить редко и только в присутствии людей. Надо было видеть, какие ласки расточали ему щенки, встретив после болезни. Они лизали ему нос и так энергично виляли хвостами, что валились на бок. Продолжая бить хвостом по земле, они разваливались, болтая в воздухе всеми четырьмя лапами, — поза величайшего раболепства. И даже Вайгач как ни в чем не бывало подбегал и хотя с поцелуями не лез, но всем своим видом выказывал расположение к Лебедю. Но Лебедь потерял в себя веру. Простор двора станции внушал ему страх, и он спешил в дом, в свой угол у двери. Чем ближе подходило время к смене, тем хуже чувствовал себя Лебедь. Доктор обнаружил у него на внутренней стороне бедра опухоль — результат многолетней работы в упряжке. Редкая собака не имеет потертостей от потяга. У некоторых она переходит в злокачественную опухоль. Такой характер, по-видимому, приобрело и заболевание Лебедя...
Шах
Достигнув зрелого для собаки возраста, Шах еще ни разу не работал в упряжке. Вероятно, это и послужило поводом дать ему такую кличку. Собака была принята по ведомости с рекомендацией лодыря. Шаха такая характеристика не смущала. В глубине собачьей души он, вероятно, лелеял надежду, что и в нашу зимовку его вольготная жизнь останется без перемен. Внешне Шах уродился в свою маму — Тетку. Его короткие кривые ножки несли длинное толстое туловище, одетое в бело-коричневую шубу. Только по расцветке он и отличался от Тетки. На ногах Шаха можно было видеть раз в день, в то прекрасное, но короткое время, когда каюр рубил и раздавал увесистые куски вареной солонины, а изредка и жирной душистой нерпы. Все остальное время Шах лежал у крыльца вместе с остальными собаками, но не поднимаясь десятки раз, как они, по всяким пустячным поводам. А когда собаки уходили в упряжке, лежал один. Даже во время кормежки, когда все собаки, изнемогая от нетерпения, поднимали дружный лай, Шах не оживлялся. Он стоял позади всех и флегматично ждал, когда очередь дойдет до него и ему бросят его пай. Это всегда был последний, худший кусок, приправленный попреком. Но не было случая, чтобы этот кусок перехватил другой. И это было тем более удивительно, что Шах никогда не утверждал признания своей силы в бою. Достаточно было Шаху ощериться, как любая собака отступала от него. Но никому не приходилось видеть, чтобы Шах отбирал еду у более слабых. Отлично зная, что валяться у крыльца в момент возвращения упряжки — это значит играть со смертью, Шах заблаговременно скрывался на это время в укромное место. На всякий случай, неровен час, опять начнут приучать к работе. Шах исчезал и когда каюр скликал собак в упряжку. Шах сумел заставить людей и собак признать за собой качество лодыря как органическое и отступиться от него. Что из того, что это стоило некоторых неприятностей. Наш аэролог, узнав об официальном признании Шаха бездельником, возмутился. Он поклялся, что не пожалеет свободного времени, сил и палок, чтобы приобщить эту ленивую, толстую собаку к труду. Парень слов на ветер не бросал и, как только пролив покрылся льдом, приступил к урокам. Для Шаха стали выдаваться трудные дни. В порядке прохождения курса индивидуального обучения аэролог брал толстяка Шаха под мышку и, волоча за собой легкие санки, отправлялся на пролив. Отойдя от берега на полкилометра, он запрягал Шаха в санки и принимал позу тигра, готового к прыжку. Бедный Шах дико озирался и, увидев на берегу постройки станции, вскакивал и бросался к ним. Еще более стремительно аэролог прыгал на нарту и, подбадривая Шаха воплями, а иногда и лыжной палкой, лихо мчался к станции. Сила у Шаха была такой же феноменальной, как и лень. Но, подбежав к берегу, он падал, и ничто не могло его заставить поднять в гору пустые нарты. Однажды аэролог заявил за обедом, что Шах готов к работе с коллективом. Послышались возгласы удивления и сомнения, а насмешник механик спросил: — Ты это по своей инициативе заявляешь или Шах тебе поручил сказать? После обеда все вышли к крыльцу. Предварительно Шах был пойман. С тоской во взоре он сидел на коленях своего учителя. Поставили Шаха в центр упряжки. Публика была готова к тому, чтобы увенчать лаврами дрессировщика, но и к тому, чтобы освистать его. Увы, как только упряжка рванула, все произошло так, как предсказывали старые зимовщики. Шах упал и повалился, как куль, спутав всю упряжку. Взбешенный каюр выбросил Шаха и, распутав собак, заявил, что больше близко не подпустит эту собаку к упряжке. Шаха вновь оставили в покое, я он улегся в свою самую глубокую ямку, продавленную в снегу теплом и весом его солидного тела. Весной по пути к побережью Карского моря, к местам охоты на медведей, на станцию заехали промышленники. Через несколько дней они должны были двинуться дальше, и наш начальник, зная, что собак у них мало, предложил им Шаха. Деловых качеств собаки он не скрыл, но тем не менее подарок был принят с благодарностью. Охотник, которому достался Шах, как это было и в нашем опыте, поставил собаку в центр упряжки и, взяв в руки хорей, поднял собак. Не поднялся только Шах. Но не успел он проехать на жирных боках и пяти метров, как получил такой удар хореем, каких в предыдущей практике, по-видимому, не получал. Этот удар и общество незнакомых, враждебно настроенных; собак поставили Шаха перед выбором: истинно собачья смерть от следующих, может быть, более страшных ударов или жизнь, которая состоит не из одних черных дней. Шах выбрал жизнь. Прижав к голове уши, толстяк натянул потяг как струну и стал так быстро перебирать своими короткими лапками, что вся упряжка была вынуждена перейти на рысь, и нарта охотника лихо помчалась по проливу. — Шах пошел! Смотрите, как работает! — кричали пораженные зимовщики, не веря своим глазам. Через месяц, возвращаясь с охоты, промышленники снова заехали на станцию. Передовиком одной из упряжек стоял наш приземистый Шах. Куда девалась его непомерная толщина? Шах стал тощ, но жилист, как и все собаки охотников. Взгляд его не был флегматичным, как прежде. Едва собак распрягли, как Шах тут же задал трепку одной из них, очевидно ленившейся в пути. Он небрежно перешагнул через скулящую, раболепно распластавшуюся собаку и с независимым видом стал бегать по станции — явно в поисках повода подраться с нашими собаками.
Среди породистых ездовых собак Шарик выглядел настоящей дворняжкой. Вырождением были отмечены все стати его экстерьера, и только настороженные уши, настоящие "ушки на макушке», свидетельствовали, что он в родстве с енисейскими лайками. У подворотни деревенского дома Шарик был бы больше на месте, чем в упряжке. Глядя на него, каждый с улыбкой думал: «Как это ты, бедняга, попал в такую компанию? Недаром тебе и кличку дали — Шарик!» Но в этой небольшой собачке с уныло повисшим тощим хвостом, которым в мороз и нос толком не прикроешь, билось сердце честного труженика и страстного охотника. Умел Шарик и за себя постоять, но в свалки не ввязывался. Ни одна из собак летом не рыскала столько по тундре в поисках леммингов и птичьих гнезд, как Шарик. Он знал, что одинокие прогулки на виду у собачьей стаи кончаются плохо, поэтому исчезал незаметно и по нескольку дней охотился вдали от станции. Удовлетворив охотничью страсть и набив желудок «деликатесами», он так же незаметно присоединялся к стае. Только морда, выпачканная землей по самые глаза, выдавала характер деятельности Шарика во время его длительного отсутствия. Шарик знал, что летящую птицу не едят, тем не менее каждая пролетающая над станцией птица привлекала его внимание. И не раз он уводил за собой всех собак, бросаясь из чисто спортивных побуждений за птичьей тенью. Следует сказать в пользу Шарика, что птицы у нас были не частыми гостями. Когда наши горе-охотники стреляли в нерп, Шарик первым прибегал на берег, но не возвращался, как другие собаки, убедившись в бесплодности охоты. Он не отрывал взгляда от нерпичьих голов, то появляющихся над водой, то исчезающих, и приходил во все большее и большее возбуждение. Скуля и повизгивая. Шарик переминался с ноги на ногу, пока наконец не выдерживал и не бросался в воду. Но нерпичья голова, к которой держал курс Шарик, исчезала, и собака начинала крутиться на месте, выжидая, не покажется ли новая голова. Не раз приходилось видеть, как нерпа затевала с Шариком своеобразную игру в прятки. Она появлялась то с одной стороны от него, то с другой. А Шарик все плавал, меняя курс, пока не выбивался из сил. Если поблизости была льдина, он вскарабкивался на нее, долго отряхивался и отдыхал, чтобы затем вновь броситься в воду. Даже в январе, когда представился редкий случай охоты на нерп у кромки льда, Шарик не выдержал и бросился в воду. В пылу охоты собаку заметили не сразу, а когда между нерпичьих голов увидели собачью, Шарик уже тонул. Тяжелый ледяной панцирь, образовавшийся на спине, тянул его на дно. Пришлось Шарика везти на станцию на нартах и отогревать в кают-компании. Попав впервые в дом, Шарик чувствовал себя тревожно в необычной обстановке. Он скулил и даже завывал, пытаясь выскользнуть за дверь. Собак зимой выпускали из собачника только для того, чтобы запрячь в нарту. Выскакивая на улицу, как школьники на перемену, собаки первым делом начинали яростно кататься по снегу. Проделав такую разминку, некоторые из них вспоминали старые обиды и приступали к сведению счетов. Шарик же сразу направлялся к нарте и садился к своей шлейке. Ленивых собак, если не считать Шаха, у нас не было. Но бывали случаи, когда некоторые псы пытались улизнуть от работы и спрятаться. Таких каюру приходилось приносить к нарте под мышкой, выговаривая за нерадивость. Но, попав в упряжку, все работали более или менее исправно. Однако такого усердного работника, как Шарик, не было. Его потяг был туго натянут от начала до конца поездки. Налегая всем своим телом на алык, Шарик не давал спуску соседям. Если их потяги начинали провисать, собаки отставали и мешали ему работать, не считаясь с тем, что сосед иногда вдвое тяжелее его, Шарик на бегу хватал лодыря за ухо, и тот, взвыв от боли, натягивал потяг. Шарик никогда не подходил к людям и не искал их ласки. Даже при раздаче корма он стоял в стороне, не лаял и не завывал, как другие псы. Каюр, не жаловавший нахалов, вознаграждал скромного Шарика одним из лучших кусков. Впрочем, Шарик заслуживал этого не только скромностью, но и своим трудом.
Чунчин
Почти каждый из зимовщиков имел в собачьей стае фаворита и оказывал своему любимцу особые знаки внимания. Объедки, собираемые за столом, конечно, были главной причиной того, что и фаворит проявлял к своему покровителю особое внимание. Но даже и в том случае, когда шеф приходил без угощения, любимчик приветливо вилял хвостом. Моим любимцем был Чунчин, крупный глуповатый лес, похожий на овчарку. В ведомости собака числилась под кличкой Нимбус, что означает «дождевое облако». Красивое имя! Но у наших предшественников Нимбус был любимчиком радиста Чухчина, фамилию которого он и унаследовал. В произношении нашего каюра Чухчин превратился в Чунчина. В Чунчине мне нравилось сочетание звериного облика с детским простодушием. Я не только снабжал пса объедками, но иногда приглашал в свою комнату, рассчитывая, что пребывание в культурном обществе и изысканной обстановке несколько повысит интеллектуальный уровень моего друга. Но бедняга Чунчин был так потрясен обстановкой моей комнаты, особенно линолеумом, на котором его лапы разъезжались в разные стороны, что... с ним случилась беда. Во время второго визита Чунчин несколько освоился, но мне пришла дурацкая мысль удивить его, надувая у самого носа собаки шар-пилот. С ужасом глядя на раздувающийся шар, пес вновь ослаб душой и телом. Вдобавок от страха он встал на задние лапы, чего никогда не умел делать, выразив этим полную покорность перед пухнущим с легким свистом чудовищем. Третье приглашение Чунчин не принял. Видимо, не так уж глуп был пес, раз пожертвовал угощением, чтобы не подвергаться неприятным неожиданностям. На дворе он ластился ко мне и не пренебрегал угощением. Было ясно, что мы расходились только во взглядах на методы повышения культурного уровня.
Прокатился
О полярных ездовых собаках написано немало. А вот о поездках на собаках начинающих каюров — водителей упряжек, пожалуй, никто не рассказывал. Кому же хочется выставлять себя в невыгодном свете! Конечно, можно повернуть дело так, что в роли пострадавшего окажется некое вымышленное лицо, автор же прикинется наблюдателем со стороны и улыбнется вместе с читателем, делая вид, что с ним-то ничего подобного не случилось бы. Но зачем приписывать свои неудачи другим? Пусть люди, которым доведется впервые управлять собаками, учтут мой опыт. В один из весенних дней, безоблачных и тихих, полных непередаваемого очарования, я сделал свой первый самостоятельный выезд на собаках. Прошло восемь месяцев зимовки, а я еще ни разу не управлял собачьей упряжкой. Хорош я буду полярник, если мои сведения об этом экзотическом способе передвижения ограничатся впечатлениями пассажира. Да и не существует в терминологии собачьего транспорта такого понятия — пассажир! Есть груз, есть каюр. Пассажир — это просто дополнительный одушевленный груз. Этим не похвастаешь. В общем, во что бы то ни стало я должен проехать на собаках один хотя бы раз. Этого будет достаточно, чтобы по приезде домой важно развивать перед непросвещенными слушателями емкую тему о собачьем транспорте. Откладывать поездку было нельзя. Наступало лето. Скоро на льду пролива появится вода, а затем прекратится и санный путь. Но хозяином собак был каюр, и о технических подробностях поездки пришлось договариваться с ним. Долго пришлось уговаривать каюра, чтобы получить лучших собак, собственную его нарту и его же легкий и длинный хорей. День, как уже говорилось, был прекрасным. Даже нерпы оценили его, десятками выбравшись на лед, чтобы погреться на солнце и подышать свежим воздухом. После обеда я пошел запрягать собак. Это было не трудно, мои отношения с ними до сих пор основывались только на приятных акциях. Я угощал собак остатками еды, ласкал их, вел приятные разговоры и никогда не «угощал» хореем. Когда десять псов, нетерпеливо повизгивая и лая, ждали моего сигнала: "Поть!», сердце мое преисполнялось гордостью. Хотелось, чтобы все видели, как я лихо махну с горы на лед пролива. Но каюр, по-видимому, не доверял мне, уговаривал дать ему вожжу, чтобы спустить упряжку вниз. Таким образом, и на этот раз я начал поездку в качестве «пассажирского груза». На твердом и гладком снегу, покрывавшем лед, я взял вожжу, намотал ее на левую руку, в правую взял хорей и, лихо гикнув, как заправский каюр, на ходу упал на нарту. Все шло хорошо. Отличной была теплая тихая погода, снег, сиявший под ослепительным солнцем, и ландшафт, сквозь оранжевые защитные очки казавшийся еще более радостным. Огромная льдина — обломок глетчерного льда, — вмерзшая в километре от станции, промелькнула через пять минут лихой езды. Далеко впереди чернел мыс — цель моей поездки. Радуясь быстрой езде и своим каюрским успехам, я вел себя как дикарь. Орал и смущал собак воплями: «Нерпа! Нерпа!», что заставляло их нестись во весь дух. Пел, импровизируя текст, как ненцы, которые, как я слышал, "обпевают" все, что видят вокруг. Когда мы добрались до мыса, собаки так умаялись, что повалились, как подкошенные. Покатавшись по земле, чтобы охладиться, они еще долго шумно дышали, высунув языки. Постройки станции едва виднелись на фоне горного склона. Пролив, сжатый крутыми склонами высоких гор, узкой белой лентой уходил в глубь острова. Хотелось еще проехать десяток километров, но, вспомнив, что я обещал повернуть от мыса обратно, через некоторое время поднял собак и уже рысцой поехал к станции. Вскоре я заметил, что одна из лямок запуталась и мешает работать собаке. Я остановил упряжку, положил хорей на нарту и, не выпуская из рук вожжу, встал с нарты. Точно поджидая этот момент, собаки рванули, я полетел на снег и поволокся рядом с нартой, переворачиваясь со спины на живот. Крики: «Стой! Пр-р-р" и просто жалобные вопли не помогали. Собаки неслись как угорелые. Я попытался сбросить рукавицу, но туго намотанная вожжа прижала ее к руке. Волочась по снегу, я со страхом ждал, что сломаю ребра о торчащие из снега ропаки или вывихну руку. Внезапно упряжка остановилась. Все десять собачьих носов уткнулись в лунку, у которой только что лежала привлекшая их внимание нерпа. След ее, очевидно, еще не остыл бы, если бы она лежала не на льду, где остался только вытаявший желобок по форме туши. С трудом я поднялся на ноги, убеждаясь, что кости мои целы. Оттащив собак от лунки, я повернул их обратно. Шапка, рукавица и хорей послужили для них новыми приманками, к которым упряжка понеслась с такой же прытью, с какой только что скакала к нерпе. Когда мы приблизились к шапке, я, не рискуя еще раз прокатиться на своих боках, соскочил с нарты и, взяв передовика за ошейник, повел упряжку за собой, угрожая кулаком тем носам, которые пытались вырваться вперед. Но вот шапка на голове, а вскоре подобраны рукавица и хорей. Теперь скорее домой! Я славно «прокатился». Возвращаясь, я уже распевал как дикарь. Кажется, не было на теле места, которое бы не болело. Но больше всего досталось шее. Боясь расшибить голову, я все время держал ее в приподнятом положении. Вот так-то и был сделан первый опыт самостоятельной езды на собаках. *** Скачка на собственных боках не худшее, что может случиться с неопытным каюром. Худшее — это когда собаки удирают домой, оставив каюра на произвол судьбы, без продовольствия, перед перспективой пурги. Даже опытные каюры, не полагаясь на свой авторитет, на всякий случай первым делом втыкают в снег между копыльями нарт хорей или толстую палку — остол. С такого якоря упряжке сорваться трудно. Бывают в пути другие неприятности и неожиданности. С одной из них пришлось столкнуться в буквальном смысле этого слова и мне во время последней поездки на собаках— теперь уже в качестве живого груза. Наш каюр, зимовавший на станции второй год, давно уже внушал всем, что в небольшом озерке, расположенном в пяти километрах от станции, «до дури рыбы». Стоило пробить во льду лунку, как вся рыба соберется к ней и рыбакам останется только ее вычерпать. Он сам давно бы съездил, да то одно, то другое мешает. Дела! Перспектива добычливой рыбалки вскружила голову мне и аэрологу. Пробивать лунки в двухметровом льду нам было не в диковину. Получив у начальника разрешение на поездку и пообещав всем на завтра рыбное меню, мы поехали к озеру. Аэролог каюрил и, как полагается каюру, сидел на нарте впереди, справа. Я устроился на конце нарт спиной к собакам. На коленях я держал рюкзак с продуктами и запасной теплой одеждой. Вслух не говорили, но подразумевалось, что обратно в рюкзаке мы повезем рыбу. Ехали быстро. А когда дорога пошла под гору, собаки понеслись во весь дух. Мысли мои были где то далеко, так как, когда их оборвал чудовищный удар в спину, я, находясь в воздухе вместе с рюкзаком, не мог сразу сообразить, сон то или явь. И только растянувшись на тверди, я убедился в последнем. Оглушенный, я с трудом поднялся. В голове стоял звон. А упряжка неслась уже под горой. Неужели Вильгельм, как звали аэролога, столкнул меня? В таком случае, как он ухитрился нанести удар такой силы буквально по всей моей спине? И вообще, чем я это заслужил? Тем временем упряжка остановилась, и Вильгельм жестами приглашал меня спуститься. Закинув рюкзак за спину и закипая от злости, я пошел. Чем ближе подходил к упряжке, тем больше накалялся от незаслуженной обиды, а когда стала видна обросшая рыжей бородой смеющаяся и, как мне показалось, нахальная физиономия Вильгельма, от ярости у меня перехватило дух. А Вильгельм просто помирал от смеха. С его полушубка свисал огромный клок меха, выдранный точно рукой великана, а в руках он держал короткую палку — все, что осталось от трехметрового хорея. Мой зловещий вид заставил Вильгельма объяснить мне, в чем дело. Заметив, что одна из собак запуталась в постромках, он решил подправить их хореем на ходу. Опытные каюры проделывают это сплошь и рядом. В это время собаки неслись на всех парах под гору. Вильгельм, к сожалению, не был опытным каюром. Конец хорея воткнулся в снег. Хорошо, что противоположный толстый конец оказался у Вильгельма под мышкой, а не был уперт в живот. Удар, несколько ослабленный согнутой рукой и полушубком, был достаточно сильным, чтобы выбросить Вильгельма из нарты. Но сзади сидел я. Получилось, как с шарами на бильярде. Вильгельм остался на месте, а я взвился в воздух. Пришлось сменить гнев на милость и тешиться над происшествием, которое могло кончиться плохо как раз для Вильгельма. Собственно говоря, рассказанным и исчерпывается наиболее поучительное в поездке. Мораль рассказа: нет опыта — не шикуй. Потратив три часа на рубку проруби, мы не извлекли из нее на свет божий ни одной рыбки. Попали ли мы на мелкое место, откуда рыба ушла в ямы, или ее вообще в озере не было, только вернулись мы с пустыми руками. Каюр наш любил разыгрывать людей, а потом неделями без устали потешаться над своими жертвами. Если и на этот раз он думал подшутить над нами, направив в «безрыбное» озеро, то он здорово просчитался. Вернулись мы с отличным аппетитом и, хотя удовлетворяли его за ужином вместо свежей рыбы дежурным весенним блюдом - макаронами с мясными консервами, настроение свое не испортили. Вильгельм рассказал о своих «успехах» в управлении собаками и о моем сальто. Всех это очень развеселило. Не смеялся только каюр — погиб лучший его хорей. Вместе с нартой собственного изготовления он хотел передать его сменщику. Теперь подарок будет «некомплектным». Новый хорей сделать было не из чего. Поездкой на рыбалку закончился для меня «гужевой» сезон зимовки. В ночные часы круглосуточного дня, когда снег подмораживало, поездки по проливу еще продолжались некоторое время. Но меня на нарты не тянуло. Размышляя об особенностях собачьего транспорта, я невольно приходил к убеждению, что, как и всякое домашнее животное, ездовая собака должна приспособиться к характеру и повадкам своего хозяина. Тогда последний будет иметь возможность хвалиться перед друзьями, что собаки понимают его с полуслова. Но если бы все зимовщики стали ездить в качестве каюров, собаки были бы сбиты с толку, и мы скоро не смогли бы отъехать от крыльца и на десяток собачьих шагов.
Сколько ездовой собаке еды надо
Среди ездовых собак, особенно принадлежащих охотникам-промышленникам, не часто встретишь «интеллектуалов» подобно нашему Лебедю. Такие черты характера и поведения животные приобретают от уверенности, что каждый день найдут в своей чашке кусок мяса или ковш похлебки, от постоянного общения с дружески расположенными людьми, ласково разговаривающими с собакой, играющими с ней. Полуголодное существование, пинки в ответ на попытку приласкаться, грубые окрики только добавляют к звериному началу собаки трусость шакала и угодливость попрошайки. Поведение собаки, как и всякого животного, в основном определяется трофическими интересами, как биологи называют интересы желудка. Это — еда, постоянные ее поиски, защита и поглощение. Ездовой собаке редко доводится наесться досыта. Зимой, когда собаки работают, их кормят раз в сутки, обычно вечером. Утром полный желудок не должен мешать резвости лап. Суровой практикой установлено, что ездовая собака в отличие от всех других домашних животных должна довольствоваться одноразовым питанием. Хорошо, если после трудового дня ей бросят килограмм нерпичьего мяса. А если охота плохая? Тогда вместо мяса в чашке может оказаться серая вонючая бурда, сваренная из крупы и заправленная небольшим количеством перегоревшего сала. Летом собаки промышленников переходят на подножный корм. Рыщут по тундре, как шайка бандитов, уничтожая все живое. Пожирают из гнезд яйца и птенцов — ведь в тундре гнезда лежат прямо на земле. Гоняются за гусями, выкапывают из нор леммингов, евражек, молодых песцов. У нас на полярной станции собак кормили регулярно и летом. Не потому, что в окружающей станцию каменистой тундре они не смогли бы поддержать свое существование. Станционным собакам был положен паек — килограмм костей и мяса из тех частей коровьих туш, которые продаются теперь под мудреным названием «субпродукты». А попросту это головы, ноги, брюшина, легкие. Все это перед отправкой на станцию засаливалось в огромных бочках. Запах, который разносился по двору при варке собачьего супа из субпродуктов, у людей аппетита не вызывал, а собаки, получая ковш густого варева, вылизывали свои алюминиевые чашки так, что казалось, их почистили шкуркой. Кость, достававшаяся каждому сотрапезнику (собаки во время еды сидели на цепях, каждая у своей будки — упаковочного ящика, в недосягаемом расстоянии друг от друга), служила и вторым и третьим блюдом. Быстро слизнув пленки мяса, чудом сохранившиеся на коровьей челюсти, пес ложится на живот и, зажав передними лапами эту пластмассовой твердости кость, часами грызет ее, теша себя надеждой, что извлечет какие-то питательные крупицы. Остатки еды... такого понятия в собачьем обиходе не имеется. Если в чашке осталась еда, значит, она просто была нетронута. Собака больна, и каюр принимает все меры, чтобы выяснять характер заболевания и вылечить заболевшую. Наблюдая, как молниеносно исчезает собачья еда и как, сглотнув ее, собаки растерянно и с жалким видом оглядывают вокруг себя снег, точно не веря, что обед не был сном, мы не раз спорили, можно ли накормить ездовую собаку досыта. Накормить так, чтобы она отвернулась от предложенной новой порции еды, В конце зимовки случай помог нам разрешить спор, что называется, на массовом материале и убедиться, на что способны собаки в качестве едоков. В июле, когда ветры поломали и вынесли из пролива зимний лед, на станцию заехали на моторном боте наши соседи охотники. По местным масштабам сто километров, разделявшие станцию и промысловое становище, считались близким соседством. Выехали охотники, чтобы развезти по промысловым избушкам продукты для зимней охоты, а по пути пострелять гусей. Охота оказалась удачной, две бочки были наполнены подсоленными тушками птиц. На подходе к станции к боту «привязался» заяц — так в западной части Арктики зовут совсем непохожего на зайца крупного тюленя — морского зайца. Заяц высовывал голову у самого борта, и, хотя охота на ластоногих не входила в планы охотников, азарт взял свое — заяц очутился на палубе. — Привезем в подарок зимовщикам, — решили охотники. Общими усилиями гостей и хозяев двухметрового зайца весом более трехсот килограммов вытащили на берег. Каюр снял с зайца шкуру вместе с салом, повар забрал к столу печенку, а гору внутренностей и багровую тушу решили оставить на сутки на берегу. Предварительно тушу разрубили в нескольких местах, чтобы собакам было удобнее приступить к трапезе за этим обильным столом. Посмотрим, что получится. Дважды приглашать "гостей» не пришлось. Мигом вокруг зайца закипел бой. Оказалось, что передовик упряжки Вайгач и псы Сынок и Нерпа пожелали получить зайца в полную собственность. Но добыча была велика. Это не кость, которую можно прикрыть своим телом, взъерошить загривок и, ощерив пасть, всем своим видом сказать: «А ну, попробуй отними!» Пока Вайгач метался от головы к хвосту и обратно, тщетно пытаясь отогнать вцепившихся в тушу собак, oни уже успели заморить червячка, тогда как у него и маковой росинки в пасти не было. Наконец, видно, сообразил жадный пес, что еды хватит на всех, и набросился на мясо. Грызня и недовольное ворчание вокруг зайца по мере насыщения ослабевали, а затем и прекратились. Доступ к туше получили даже щенки. По неопытности они принялись облизывать резиновой плотности ласты зайца и натужно тянуть сухожилия. Через полчаса все собаки наелись до отвала. Но, отойдя от туши на десяток шагов и постояв в нерешительности, они лениво возвращались, вновь принимаясь за еду. Навстречу обжорам приходила природа. Переполненные желудки уже не в состоянии были удержать огромное количество пищи. Освобождая их, собаки бессильно валились на землю и впадали в дремоту. Но беспокойство за судьбу оставшегося мяса заставило их первое время открывать глаза при каждом подозрительном звуке. Однако сон брал свое, и они засыпали на некоторое время. А как приятно было после пробуждения увидеть рядом с собой гору мяса и вновь набить им желудок. Пир в древнегреческом духе продолжался всю ночь. Ни одна из собак, за исключением еще не знающих голодовок щенков, не отошла от туши и на сто метров. Когда на следующий день мясо разрубили и убрали на склад, для собак наступило заговенье. Доедали то, что вчера не вмещалось в желудок. Снова кипели драки и шла грызня. А к вечеру всех собак можно было, как всегда, видеть валяющимися на любимом месте — у крыльца дома. Нежась здесь на нагретом солнцем шифере, они лениво приподнимали головы при всяком скрипе дверей дома. Не повар ли с ведром помоев? Тот, кто держит ухо востро и не зевает, может поживиться вкусным кусочком, оказавшимся в ведре. Но открытый на всякий случай глаз снова закрывается. Прошел механик, оставляя за собой струю острого, неприятного для обоняния запаха минерального масла и бензина. Снова наступило время долгого поста и ожидания мимолетной радости, которую приносит кормежка. Вот так наши спорщики и узнали, сколько ездовой собаке еды надо.
