Восьмого числа мы добрались до рощиц низкорослых деревьев – первых, с тех пор как мы оставили область лесов 25 мая, если не считать деревьев, росших на Коппермайн.
Когда мы миновали эти рощицы, жена одного из индейцев, страдавшая туберкулезом, ослабла настолько, что не могла идти дальше. Среди ее соплеменников такое состояние считается самым плачевным, до которого может дойти человек. То ли знахари уже отчаялись ее вылечить, то ли о несчастной было некому позаботиться, но так или иначе никаких мер для ее спасения принято не было, и ее просто оставили умирать одну.
Хотя я впервые наблюдал такой поступок, подобное среди индейцев происходит нередко. Когда взрослый индеец, особенно летом, заболевает настолько сильно, что больше не может идти, считается, что лучше оставить обреченного, чем всей семьей сидеть подле него и умереть с голоду, не имея никакой возможности помочь больному. В таком случае родственники обычно оставляют больному немного пищи, воду и, если могут, дров или хвороста. Ему также говорят, куда и каким путем они пойдут дальше. А потом, укрыв больного оленьими шкурами, снимаются с места и уходят, горько рыдая.
Иногда случается такому больному выздороветь и нагнать своих или, скитаясь, повстречать других индейцев. Хотя такое происходит очень редко, тем не менее та несчастная женщина, о которой я говорил выше, нагоняла нас три раза. Но в конце концов бедняжка отстала навсегда.
Возможно, столь противоестественный обычай не встречается больше ни у одного народа на земле. Но по справедливом размышлении его правильнее будет объяснить скорее требованиями суровой необходимости и стремлением племени к самосохранению, чем бесчеловечностью. Необходимость, оправдываемая обычаем, делает ситуации подобного рода менее жестокими в глазах местных жителей, чем они могут показаться гражданам более цивилизованных стран.
Установилась очень холодная, с частыми снегопадами погода, что обещало раннее наступление зимы. Так как оленей тут было множество, а в лесу вполне хватало хвороста для костров и можно было нарезать шестов для типи, индейцы предложили остановиться тут на время, чтобы сшить зимнюю одежду, приготовить снегоступы и волокуши, а также насушить побольше мяса и запасти оленьего жира на дальнейший путь. Это оказалось тем более необходимым, что, по словам индейцев, в тех местах, куда мы намеревались направиться от озера Пойнт, дичи всегда было мало.
Погода ухудшалась и ухудшалась, и к 30 сентября все большие и маленькие озера застыли настолько, что можно стало уже без опасения переходить их по льду. Октябрь принес сильные снегопады, метели намели глубокие сугробы. Ночью 6 октября налетел сильнейший ветер, повергший весь наш лагерь в смятение, а редкие деревья вокруг совсем не защищали от его яростных порывов. Ветер опрокинул несколько палаток, в том числе и мою, – несчастье поистине непоправимое, о котором я несказанно сожалею, потому что толстые концы шестов разбили мой квадрант. Так как нести его дальше уже не было смысла, я отдал его медные части индейцам, и они разрезали их на мелкие кусочки, чтобы использовать в качестве пуль.
Двадцать третьего октября в наш лагерь пришли несколько Медных индейцев и догрибов, чтобы продать нам пушнину. Необходимые им товары они приобрели у нас за небывало высокую цену – один из моих спутников-индейцев получил целых сорок бобровых и шестьдесят куньих шкурок за один кусок железа, который он украл во время своего последнего визита в крепость.
Другой из прибывших принес сорок бобровых шкур, чтобы отдать Матонаби старый долг; однако один из северных индейцев захватил все это, хотя знал, что меха по праву принадлежат Матонаби. Такое отношение вдобавок к прошлым обидам так рассердило вождя, что он вернулся к прежнему решению покинуть родные края и поселиться у атапасков.
Так как цель моего путешествия теперь была достигнута, я не стал пытаться более противиться этому намерению Матонаби. К тому же из его бесед с другими индейцами нашего отряда я вскоре понял, что все они собирались совершить рейд на территорию атапасков, чтобы поохотиться на бобров и лосей.
Пушных зверей за все время нашего путешествия попадалось немного, но все же на редкость малое количество добытых индейцами мехов объяснялось скорее их леностью. Действительно, частая перемена мест стоянок делала порой установку ловушек занятием практически бессмысленным. И все же, если бы мои спутники пользовались благоприятными обстоятельствами хотя бы с малой долей того старания, что проявляют слуги Компании (южные индейцы) в окрестностях Гудзонова залива, они с легкостью могли бы добыть сотни шкурок.
К 30 октября, когда зимняя одежда, снегоступы и волокуши были изготовлены, мы снова снялись с места и следующие пять дней шли по льду большого озера на юг. Это озеро, которое я обозначил как Безымянное, протянулось с севера на юг на пятьдесят миль. Считается, что оно богато рыбой, но из-за сильного мороза я не мог и подумать о том, чтобы сесть на лед и попробовать поудить. Мои же спутники изловили несколько превосходных форелей и больших щук.
Дойдя до южной оконечности озера, мы изменили курс на юго-западный, и, хотя погода стояла по-прежнему морозная и ветреная, нам удавалось для каждой ночевки находить небольшие рощицы, где можно было поставить палатки и хоть немного укрыться от холода.
К 10 ноября мы достигли границы настоящих лесов, где немного задержались, чтобы сделать сани побольше, и снова двинулись на юго-запад. Оленей и другой дичи почти не попадалось, и никто из охотников не возвращался с добычей, но у нас еще не кончились сделанные на озере Пойнт припасы.
Двадцатого мы прибыли на Эноуд-Уой, или Индейское озеро, после того как пересекли озеро Мети и прошли по льду впадающей в него реки почти восемьдесят миль.
Хотя озеро Эноуд не превышает в ширину двадцати миль, оно славится среди местных жителей богатой рыбной ловлей в зимнее время. Поэтому наши индейцы забросили все сети и вытянули такой улов, что через десять дней женщины уже с трудом могли тянуть сани, груженные одними молоками и икрой. Особенно индейцы ценят икру «белой» рыбы (сиговых рыб): из двух фунтов хорошо размятой икры получается четыре галлона крутого бульона, а сама икра становится при правильном приготовлении белой, как рис.
Кроликов там водилось так много, что в силки их за одну ночь попадало по двадцать – тридцать штук, а еловых куропаток, к тому же совершенно не пугливых, великое множество. Я знал одного индейца, подстрелившего из лука за день двадцать куропаток. Мясо куропаток темное и горьковатое оттого, что птицы питаются еловой хвоей. Индейцы ценят его в основном за то, что оно вносит разнообразие в их меню. Ради того чтобы побаловаться какой-нибудь редкостью, они готовы приложить ничуть не меньше усилий, чем самый большой любитель вкусно поесть в Англии. Я знаю наверняка, что и Матонаби, и некоторые другие индейцы время от времени отряжали юношей на охоту за куропатками, причем те расходовали такое огромное количество пороха и пуль, которого хватило бы, чтобы повалить оленей на недельный прокорм семьям, куропаток же едва хватало на обед или ужин. Чтобы сделать блюдо изысканнее, куропаток к тому же варят в кипящем жире, что придает им гораздо более приятный вкус, чем если бы их варили просто в воде или обычном бульоне. Сваренная в кипящем жире оленья кожа также превосходна.
Во время стоянки на озере Эноуд несколько индейцев сильно разболелись, в особенности один из них, которого брат вез на санках уже два месяца. Он был поражен параличом, полностью лишившим движения одну сторону тела. Кроме того, он страдал еще внутренними болями и абсолютным отсутствием аппетита, из-за чего превратился в живой скелет и ослаб до такой степени, что едва мог говорить.
Теперь его положили на середину большой палатки для заклинаний, и тот же человек, что так искусно провел меня летом с глотанием тесака, теперь заявил, что собирается проглотить доску величиной чуть ли не с бондарную клепку. Доску подготовил его помощник, который по указаниям плута-знахаря на одной стороне нарисовал изображение какого-то хищного зверя, а на другой – символически обозначил небо.
После обязательного совещания с незримыми духами знахарь осведомился, тут ли я, что объяснялось дошедшими до него слухами о моем недоверии к его манипуляциям с тесаком. Он выразил желание, чтобы я подошел ближе. Тогда толпа расступилась, и я приблизился. Как и при «глотании» тесака, знахарь стоял совершенно обнаженным.
Когда знахарю подали доску, он вставил ее в рот, и она тут же у всех на глазах исчезла у него внутри, изо рта выступало не больше трех дюймов. Пройдясь три раза туда-сюда, он вытянул доску наружу и вбежал в палатку для заклинаний. И хотя я был весь внимание, подвоха обнаружить не смог. Что же до крепости и натуральности доски, то я ощупывал ее собственными руками как до процедуры, так и после нее.
Дабы несколько умерить фантастичность увиденной мной сцены и объяснить, почему все-таки укреплялась почва моего скептицизма, надо сказать, что все происходило темной и на редкость холодной ночью и, хотя неподалеку горел большой костер, оставалось все же немало возможностей для обмана и тайного сговора. Сам знахарь выполнял все нагишом, однако его окружало множество помощников, каждый из которых был полностью одет.
Необходимо также упомянуть, что накануне процедуры заклинания я во время прогулки случайно наткнулся на знахаря, который, сидя под кустом в нескольких милях от лагеря, вырезал точно такую же палочку, что торчала у него изо рта после того, как он якобы проглотил доску.
Через некоторое время после описанного эпизода глотания доски индейцы начали спрашивать меня, что я думаю по этому поводу. Я потерялся и не знал, что ответить, не желая оскорблять их чувства своими подозрениями. Осмелился только намекнуть, что человек никак не может проглотить доску, которая не только длиннее его позвоночника, но и почти в два раза шире рта. При этих словах кое-кто из индейцев посмеялся над невежеством, по их разумению, проявленным мною, и мне открыли, что это, мол, поджидающие поблизости духи проглотили или иным ведомым им образом спрятали доску так, что только кончик ее остался торчать изо рта заклинателя.
Мой проводник Матонаби, при всем его здравомыслии, уверял меня, что своими глазами видел, как некий индеец, присоединившийся к нам в пути, с легкостью проглотил детскую колыбельку. Его рассказ намного превосходил все виденное мной, и я, чтобы не подавать виду, что не верю Матонаби, начал настойчиво расспрашивать о духах, являющихся им в таких случаях. Мне рассказали, что они принимают самые разные обличья и почти у каждого заклинателя есть свой особый дух, а тому, который якобы глотал доску, обычно помогал дух, являвшийся в нему в виде облака.
Это объяснение я посчитал очень подходящим к случаю, ибо должен сознаться, что ни прежде, ни потом мой взор не застилали столь густые облака обмана. И если бы я случайно не увидел, как знахарь вырезал копию той самой доски, которую якобы глотал, то и по сей день не знал бы, как объяснить столь поразительный обман.
После того как знахарь продемонстрировал свое искусство, к нему присоединились в хижине еще пятеро мужчин и одна старуха – все великие мастера своего дела, которые, раздевшись донага, вскоре принялись втягивать в себя воздух, дуть, петь и скакать вокруг несчастного паралитика. Свои действия они не прекращали ни на минуту три дня и четыре ночи подряд, не беря в рот ни крошки пищи, ни капли воды. Когда эти обманывающиеся и вводящие в заблуждение других людей наконец вышли из хижины заклинателя, рты у них от жажды пересохли до черноты, а горло было совсем сорвано, так что они с трудом могли вымолвить слово.
После столь долгого поста они старались не пить и не есть сразу очень много. Некоторые из них выглядели чуть ли не хуже того несчастного, которого пытались спасти, однако тут было гораздо больше притворства, чем правды. Некоторые лежали на спине с застывшим взором, будто при смерти, и о них заботились как о малых детях. При них постоянно были сиделки, смачивавшие им рот жиром и время от времени дававшие отпить глоток воды.
Это представление длилось только один день, после чего все врачеватели совершенно поправились, если не считать легкой хрипоты в голосе. И что поистине поразительно, но тем не менее чистейшая истина: когда несчастного больного вынесли из хижины для заклинаний, он обрел на диво хороший аппетит и мог уже двигать пальцами на той руке и ноге, что давно отнялись. Через три недели он оправился настолько, что мог ходить, а в конце шестой недели уже пошел на охоту, чтобы добыть пропитание своей семье.
Он дошел со мной вместе до Форта Принца Уэльского и с тех пор еще не раз наведывался на факторию, хотя выглядел по-прежнему болезненно и страдал от нервного тика. Похоже, болезнь совсем изменила его характер, потому что до апоплексического удара он отличался добродушием, спокойным нравом и полным отсутствием жадности. После же удара он стал в высшей степени капризным, склочным, всем недовольным и алчным.
Хотя обычные уловки этих знахарей легко распознать и разоблачить, благоприятный результат «лечения» больных объяснить гораздо труднее. Можно предположить, что испытываемое к лекарям безграничное доверие со стороны больных столь успокаивает их рассудок, что болезнь изменяет свое течение. Так или иначе, но нескольких случаев излечения бывает вполне достаточно, чтобы создать знахарю-целителю добрую славу. В случае если заклинатель невзлюбит кого-то и угрожает ему тайной местью, угроза нередко приводит несчастного к смерти. Это происходит по причине незыблемой веры во власть знахаря над жизнью того, над кем возникла угроза. Иногда даже одно обещание мести заклинателя приводит к гибели целой семьи, причем не проливается ни капли крови и ни одному из обреченных не наносится никакого увечья.
В подтверждение моих слов Матонаби как-то раз, уже после нашего возвращения в крепость, поведал мне, что некий индеец, которого я видел только мельком, так отозвался о нем, что теперь он опасается за свою жизнь. А так как он считал, что я обладаю знахарским искусством, то стал меня настойчиво убеждать убить того индейца, хотя тот находился от нас на расстоянии нескольких сот миль.
Чтобы не расстраивать великого вождя, которому я был обязан столь многим, я набросал на бумаге две фигурки, собирающиеся кинуться друг на друга. В руке одного из них я изобразил направленный в грудь другому тесак. Фигурка с тесаком, как я объяснил Матонаби, изображала меня, а другая – его врага. Напротив человеческих фигурок я нарисовал сосну, на кроне которой поместил большой человеческий глаз, а от ствола тянулась человеческая рука.
Рисунок я вручил Матонаби, велев распространить весть о нем как можно шире. И действительно, на следующий год Матонаби сообщил мне, что тот индеец умер, хотя в момент смерти от крепости его отделяло не меньше трехсот миль. К тому времени, когда до него донеслась весть о направленном против него моем рисунке, он был совершенно здоров, но почти сразу стал угрюм, отказался принимать пищу и через несколько дней умер.
Впоследствии ко мне не раз обращались с той же целью и Матонаби и другие индейские вожди, но я ни разу уже больше не счел возможным поддаться на их уговоры, чем не только сохранил созданную первой попыткой репутацию, но и держал их в благоговейном страхе, заставлявшем немного уважать и слушаться меня.

Глава тринадцатая

Насушив рыбы и икры столько, сколько могли унести, мы покинули берега озера Эноуд в первый день декабря. Тринадцать дней мы двигались на юго-запад вдоль вереницы небольших озер, соединенных между собой маленькими речками и протоками. По пути мы поймали несколько рыбин и видели много бобровых плотин, однако камней в них было предостаточно, поэтому индейцам не удалось убить много бобров, да и на тех затратили немало труда, затупив не один нож.
Тринадцатого декабря индейцы подстрелили двух оленей – первых встреченных нами с 20 октября. Почти все эти два месяца мы питались только рыбой и сушеным мясом, изредка добавляя к нему кроликов и еловых куропаток. Хотя я и еще несколько моих спутников не страдали от мук голода, в нашем отряде было немало таких, кто едва двигался и, не будь у нас сушеного мяса, вовсе бы умер.
Двадцать четвертого декабря мы дошли до северного побережья огромного озера Атапаскоу[23], где нашли многочисленные стада лесных оленей и колонии бобров; индейцы настреляли много добычи. Дни так укоротились, что солнце едва показывалось над горизонтом, совершая круг всего в несколько градусов, и в высшей точке не поднималось выше деревьев. Но яркий свет от северного сияния и от звезд, даже когда луны не было на небе, почти равнялся солнечному в тех широтах. Индейцы не делают разницы между днем и ночью при охоте на бобров, но зимние ночи для охоты на оленя или лося считают все же недостаточно светлыми.
Не припомню, чтобы кто-нибудь из путешественников в высокие северные широты рассказывал о звуках, слышимых во время северного сияния. Однако я могу определенно утверждать, что в безветренные ночи я часто слышал, как оно шуршало и потрескивало, словно полощущийся на ветру большой флаг.
Лесные олени – единственный вид оленей, встречающихся в тех местах, гораздо крупнее своих обитающих в тундре родичей: самая маленькая лесная важенка не меньше самца северного оленя. Но мясо лесных оленей ценится меньше мяса их северных собратьев, оно жестче и грубее на вкус, как, скажем, у крупного линкольнширского барана по сравнению с весенним ягненком.
Так как здесь было великое множество бобров, то они и занимали преимущественно внимание моих спутников, причем не только из-за нежного мяса, но и из-за ценных шкур, ради которых стоило потрудиться.
Жилища бобров различаются в зависимости от места их обитания. Там, где зверьки многочисленны, они нередко заселяют не только ручьи и узенькие речки, но также большие и малые озера и реки. Однако они предпочитают селиться по небольшим речкам, потому что там течение помогает бобрам сплавлять ветки и все необходимое прямо к хаткам, которые к тому же надежнее и безопаснее, чем выстроенные в стоячей воде.
Бобры, которые расселяются по мелким, совсем пересыхающим, когда мороз сковывает их истоки, речкам, благодаря инстинкту обладают замечательной способностью избегать последствий столь пагубных для них обстоятельств. Зверьки строят плотину через речку выше своих жилищ. Плотины бобров я считаю самым удивительным их сооружением не столько из-за аккуратности, сколько из-за прочности и соответствия своему назначению. Кроме того, постройка плотины показывает, что животные необычайно сообразительны и дальновидны.
Бобровые плотины бывают разной формы в зависимости от расположения. Если течение едва заметно, плотина прямая и перекрывает реку почти поперек; когда же течение сильное, то плотина имеет изогнутую форму с выгнутой навстречу потоку стороной. В качестве материала используются плавник, ивовые, березовые и тополиные ветки и стволы, если они есть поблизости, а также перемешанный с камнями ил. Однообразия в сооружении плотин не наблюдается, выдерживается только ровный изгиб, и все части плотины делаются одинаковой толщины.
Там, где бобры живут давно и где их никто не беспокоит, плотины превращаются в прочный вал, способный противостоять сильному напору воды и льда. Ивовые, тополиные и березовые стволы обычно пускают корни, и постепенно вдоль плотины вырастает живая изгородь, порой довольно высокая, я даже видел, как там гнездились птицы.
Хатки сооружаются из того же материала, что и плотины; их величина соответствует количеству обитателей, редко превосходящему четырех взрослых и шесть – восемь молодых бобров. Эти хатки хотя и заслуживают восхищения, но производят меньшее впечатление, чем можно было бы ожидать по описаниям, так, как построены с гораздо меньшим тщанием, нежели плотины.
Те, кто описывал внутреннее устройство хаток, якобы состоящих из нескольких отделений, приспособленных для различных занятий – еды, сна, хранения продуктов и отправления естественных надобностей, был, вероятнее всего, знаком с предметом описания лишь понаслышке. Я утверждаю со всей определенностыо, что это совершенно не соответствует истине. Несмотря на всю сообразительность бобров, ничто не говорит о том, что у них имеются какие-либо иные цели, кроме как иметь одно сухое место, подходящее для сна, и еще одно – для поедания пищи, которую они порой втаскивают в хатку прямо из воды.
Часто в бобровых домиках можно обнаружить одну или несколько перегородок, однако предусмотрительные бобры возводят их только для укрепления крыши. Камеры или комнаты, как порой их предпочитает называть кое-кто из исследователей, не соединены между собой проходами, из одной в другую можно попасть только под водой, поэтому постройки бобров можно назвать жилищем с двумя или многими входами. Я сам видел один такой дом, выстроенный на небольшом островке. Он имел почти с дюжину камер под одной крышей, и всего только два или три из них сообщались между собой. Так как бобров там жило достаточно много, чтобы заселить все камеры, вполне вероятно, что каждая семья занимала особую, хорошо ей известную камеру, проникнуть в которую можно было через отдельный вход. В том домике сопровождавшие меня индейцы добыли двенадцать старых бобров и двадцать пять молодых, причем нескольким зверькам удалось ускользнуть, обманув бдительность охотников.
Путешественники, утверждающие, что у бобровых домиков два входа, один из которых на берегу, а второй под водой близ самой поверхности, пожалуй, еще меньше представляют себе образ жизни этих животных. В таком случае домики не могли бы защитить своих обитателей ни от нападения хищников, ни от сильных морозов зимой. Страшные враги бобров – росомахи не оставили бы в живых ни одного обитателя домика, если бы он имел вход с наземной части.
Не могу удержаться от улыбки, когда авторы повествуют об удивительной бережливости и запасливости этих животных. Эти авторы как будто соперничают друг с другом в фантазии. Однако всех превзошел, на мой взгляд, составитель «Чудес природы и искусства». Он не только привел в своем труде выдумки всех остальных авторов, но вдобавок так их приукрасил, что к его описанию бобров мало что остается добавить – разве только приложить словарь их языка, свод законов да краткое описание их религии. Отрицать большую долю сообразительности у бобров было бы столь же бессмысленно, как и следовать заверениям тех авторов, кто взахлеб расписывает их способности, не зная, что бы еще такое приписать этим удивительным животным. Но, согласитесь, несколько трудно представить себе, чтобы бобр (который в высоту, даже если встанет на задние лапы, не превышает трех футов) мог «забивать колья толщиной в человеческую ногу на глубину трех-четырех футов в землю». Умение «переплетать эти колья ветками» столь же далеко от истины, как и их способность «обмазывать внутренние стенки домиков смесью ила и соломы» или «плыть, перевозя ил и камни на хвосте».
При постройке своих жилищ бобры обычно укладывают ветки крест-накрест, оставляя внутри полость. Если какие-нибудь сучья торчат внутрь, животные обкусывают их зубами. Их постройки целиком, как домики, так и плотины, сложены из веток, стволов деревьев, ила, перемешанных с камнями, если они есть поблизости. Ил берется из-под берега или со дна водоема около домика. Поскольку передние лапы у бобров коротки, строительный материал прижимается ими к груди под самой мордой. Ветки и стволы они стягивают в воду зубами.
Строят они только в ночное время, причем очень быстро, и за ночь набрасывают на плотину столько ила (который я видел своими глазами), сколько могут принести в своих маленьких лапках, по многу тысяч раз снуя туда и обратно. Если к илу примешивались отдельные соломинки и травинки, то происходило это совершенно случайно, могу вас заверить. Сама мысль о том, что они специально смешивают ил с соломой, не содержит ни крупицы истины.
Животные эти имеют обыкновение покрывать внешние стенки своих домиков илом в самом конце осени, когда заморозки уже набирают силу. Жидкий ил быстро замерзает на редкость прочной коркой, которая зимой служит бобрам надежной защитой даже от когтей их сильного врага – росомахи.
Бобров часто можно увидеть разгуливающими по незаконченным постройкам и время от времени хлопающими оземь хвостом – это и послужило, вне всякого сомнения, поводом для устоявшегося мнения, что они пользуются хвостом как мастерком. В действительности же похлопывание хвостом – не больше чем выражение испуга, причем эту привычку они сохраняют, даже став ручными.
Питаются они в основном сочными корнями водяных растений, растущих на дне озер и рек. Едят также кору деревьев, предпочитая тополь, березу и иву. На зиму запасают немного такой коры подо льдом, однако и зимой их рацион в основном состоит из корневищ водных растений. Летом зверьки разнообразят его ягодами и травами, произрастающими возле мест, где они живут.
Когда лед по весне вскрывается, бобры выходят из своих хаток и отправляются в странствия, длящиеся все лето, возможно, в поисках лучшего места для строительства жилища. Если такого места найти не удается, они возвращаются на старое перед самым листопадом и начинают запасать на зиму ветки и кору. За ремонт своих домиков зверьки редко принимаются до начала заморозков.
Если же они собираются переменить место жительства или если старые домики становятся перенаселенными и необходимо либо их расширить, либо построить новые, бобры принимаются валить для этой цели деревья в самом начале лета, хотя строительство никогда не начинается раньше середины августа.
Тем, кто пожелает добывать бобров зимой, следует хорошо познакомиться с их образом жизни. У бобров под берегом, недалеко от домиков, всегда есть множество нор, куда они могут укрыться, когда их жилищу грозит опасность разрушения. Именно в этих норах индейцы обычно их и ловят. Если речка невелика, индейцы иногда считают нужным перегородить реку частоколом, чтобы отрезать животным путь к бегству. Затем принимаются за поиск нор под берегами. Охотники привязывают свои ножи для резки льда к шестам длиной четыре или пять футов. Потом они идут вдоль берега, постукивая ножом по льду. Опытные в этом деле индейцы по звуку могут определить, скрыта ли подо льдом бобровая нора. Тогда рядом с обнаруженным укрытием во льду прорезается небольшая лунка, в которую может вылезти взрослый бобр. Пока охотники заняты этим делом, несколько женщин и не способных уже охотиться мужчин принимаются разламывать домик. Порой сделать это оказывается непросто. Я сам видел домики, чьи стены в толщину достигали пяти-шести футов, а у одного кровля была все восемь футов. Но, когда бобры чувствуют, что в их домик проникли чужие, они кидаются в береговые норы.
Заметив по плеску воды в лунках, что бобры направляются в свои убежища, индейцы тут же закрывают вход в норы шестами, после чего вытаскивают бобра на поверхность или руками, или большим крюком, привязанным к длинной палке.
При таком способе охоты каждый охотник имеет право взять себе бобров, пойманных в намеченных им норах. Бобры, пойманные в домике, также принадлежат изловившим их.
Летом бобров иногда ловят сетями, а чаще ловушками и силками. Зимой они очень жирны и нежны, но летом труды по выкармливанию детенышей и сухопутные путешествия истощают их, из-за чего мясо становится почти безвкусным.
Что же до того, что, как утверждают некоторые, бобры испражняются в своих домиках в отдельной «комнате», то это совершенно неверно, так как они для этого ныряют в воду. Я тем более отвечаю за истинность своих слов, что держал несколько ставших очень ручными животных, которые следовали за мной повсюду, как собаки, и даже откликались на свои имена. А когда я их гладил, они испытывали удовольствие не меньшее, чем прочие животные, которых я встречал.
Для моих бобров построили домик, а перед входом оставили небольшой заливчик, куда они ныряли для отправления естественных надобностей. Когда из-за сильных морозов я взял их к себе в дом, то специально поставил для них бочку с водой, которой они всегда пользовались. В доме же от них не было никакой грязи, хотя держал я их прямо в гостиной.
Индианок и их детей бобры любили очень сильно; когда те подолгу к ним не заходили, животные проявляли признаки беспокойства. А стоило людям появиться, как бобры всячески выражали свою радость, ластились к ним, забирались на колени, ложились перед ними на спину, садились столбиком, как белки, и вели себя совсем как дети, редко видящие своих родителей. Зимой они ели то же, что и женщины, в особенности же им нравился рис и сливовый пудинг. Ели они и куропаток, и свежую оленину; правда, рыбу, на которую бобры, говорят, порой охотятся, я им ни разу не давал.

Глава четырнадцатая

Через несколько дней мы начали переход через озеро Атапаскоу, но из-за длительной охоты на оленей и бобров, в изобилии населявших некоторые островки, южного берега озера мы достигли только 9 января.
По самым точным оценкам, которых я мог добиться от местных жителей, это огромное озеро протянулось с востока на запад на триста шестьдесят миль, хотя в ширину не превышает шестидесяти. Место, где мы переходили его по льду, считается самым узким. Там из озера поднимается множество островков, заросших в большинстве своем стройными тополями, березами и соснами и изобилующих лесными оленями. На внутренних озерках самых крупных из островов мы обнаружили бобров, однако на побережье Атапаскоу их не было.
В озере водится много прекрасной рыбы, особенно в проливах между островками, где я заметил сильное течение с запада на восток.
Помимо обычных для здешних озер видов рыб в озере Атапаскоу водился еще один, нигде больше не встречающийся. По форме тела эта рыба напоминает щуку, но ее крупная прочная чешуя имеет красивый ярко-серебристый цвет. Пасть ее широкая и напоминает пасть осетра. Хотя зубов у нее нет, наживку рыба хватает так же жадно, как щука или форель. Северные индейцы называют ее «шииз». Форель, выловленная на Атапаскоу, была самой крупной из тех, что мне довелось видеть, а некоторые рыбины, попавшиеся моим спутникам на крючок, весили не меньше тридцати пяти или сорока фунтов. Щуки в водах этого озера тоже вырастают до невероятных размеров; я видел отдельные экземпляры, весившие больше сорока фунтов.
Ландшафт на южном берегу озера был менее суров, чем на северном, где хаотично громоздились скалы и холмы, подходившие к самому берегу. Здесь расстилалась приятная глазу равнина без единого пригорка до самого горизонта, не было видно и камней, поэтому моим спутникам, вынужденным кипятить воду в сосудах из бересты, пришлось запастись камнями на одном из островков, прежде чем мы ступили на южный берег озера[24].
Крайняя бедность большинства индейцев не позволяет доброй половине из них приобрести латунные или медные котелки, поэтому им приходится до сих пор варить пищу в больших высоких сосудах из бересты. Так как береста не выдерживает соприкосновения с открытым огнем, индейцы изобрели способ кипятить воду, нагревая докрасна камни и опуская их в сосуд, пока не закипит вода. Хотя такой способ приготовления пищи не требует много времени, ему сопутствует один большой недостаток: раскаленные камни часто раскалываются на куски, а так как используемые для этой цели валуны имеют в основном зернистое строение, то в сосуде они распадаются на кучки гальки и крупного песка, из-за чего все блюда часто перемешаны с песком.
Нам попадались в большом количестве бизоны, лоси и бобры, встречались следы куниц, лис и других пушных зверей. Однако мои спутники не делали ни малейших приготовлений к охоте на последних, потому что все свое внимание обратили на бизонов, лосей и бобров, чье мясо было гораздо вкуснее. Мясо же лисиц, волков и росомах индейцы этого племени не едят – только если им угрожает голодная смерть, могут они употребить в пищу мясо этих животных.
Волки часто встречаются к западу от Гудзонова залива – как на Бесплодных землях, так и в лесах, но, однако, они не слишком многочисленны, и редко можно увидеть в стае больше трех-четырех животных. Волки, живущие в лесу, обычного серого цвета, те же, на которых охотятся эскимосы, – совершенно белые. Все они сторонятся человека, но, когда их донимает голод, нередко по нескольку дней следуют за индейцами, хотя близко никогда не подходят.
Они – беспощадные враги индейских собак, часто нападают на тяжело груженных и отставших от основного отряда собак и поедают их.
У северных индейцев сложились странные понятия насчет этого животного, ибо, по их представлениям, волк не ест добытое мясо сырым, а без огня размягчает его посредством невероятной и чудесной изобретательности. Всю зиму волки обычно живут в одиночку и редко встречаются парами до весны, когда у них наступает сезон спаривания. Со своими подругами они не разлучаются все лето, вместе роют логово и выкармливают там детенышей.
Было бы естественно предположить, что в это время они становятся свирепее, однако я часто наблюдал, как индейцы шли к волчьему логову, вытаскивали оттуда волчат и играли с ними. Ни разу никто из них не причинил ни малейшего вреда волчатам, напротив, после игры их всегда очень осторожно помещали внутрь логова. Иногда я видел, как северные индейцы красили мордочки волчат киноварью или охрой.
Лесной бизон, обитающий в окрестностях озера Атапаскоу, гораздо крупнее английского черного рогатого скота, особенно велики быки. Их вес огромен, и когда шесть или восемь индейцев снимают шкуру и разделывают тушу большого быка, они никогда не пытаются перевернуть ее целиком. После свежевания верхней части туши они отрезают переднюю ногу с лопаткой, вспарывают брюхо, вынимают внутренности, отрезают голову и затем, облегчив таким образом насколько возможно тушу, уже переворачивают ее для свежевания нижней части.
Шкура бизонов местами достигает невероятной толщины, особенно в шейной части, где она нередко толще дюйма. Рога короткие, черные и почти без изгиба, но у основания очень толстые.
Голова быка чрезвычайно большая и тяжелая. Некоторые отрезанные бычьи головы я даже с трудом мог оторвать от земли, правда, у самок голова меньших размеров. Шерсть на туловище мягкая и курчавая, похожая на баранью. Обычно она желто-коричневого или бурого цвета и по всему туловищу одинаковой длины, только на голове и шее заметно длиннее.
После того как шкуру мездрят, то есть выскабливают до ровной толщины, ее выделывают, не отделяя меха, на одежду, после чего она становится легкой, мягкой, теплой и прочной. Иногда из шкур выделывают кожу для пологов типи и мокасин. Однако поверхность кожи остается ноздреватой, поэтому бизоньи кожи не идут ни в какое сравнение с лосиными.
Бизоны предпочитают пастись на равнинах, поросших местным невысоким ирисом и камышом[25]. Спасаясь от опасности, они всегда стремятся укрыться в лесу. Их сила столь поразительна, что на бегу, стремясь уйти от погони, они без усилий валят деревья толщиной в руку. Даже в самом глубоком снегу благодаря своей ловкости и силе они способны бежать скорее самого быстрого индейца на снегоступах. Я несколько раз был тому свидетелем. Однажды даже возомнил, что мне удастся угнаться за этими животными, потому что меня в то время считали одним из самых ловких бегунов на снегоступах. Но вскоре я понял, что не в силах тягаться с бизонами, хотя снег в ту пору был очень глубок и они пропахивали в нем брюхом глубокую борозду, как будто в этом месте протащили тяжелые мешки.

Источник: http://polyris.ucoz.ru/publ/28-0-0-0-1