Всякого, кто любит собак, должно интересовать, как выглядит мир с точки зрения собаки. Когда мы спрашиваем, как собака видит мир, мы уже делаем ошибку, потому что пес не столько видит мир, сколько чует и слышит его. Если бы собак заинтересовал наш мир, они, вероятно, спросили бы, как он пахнет или звучит, но наш собственный первый вопрос не совсем ошибочен. Только собаки и люди видят мир по разному. Во первых, собаки ниже нас, значит, и обзор у них ниже, чем у нас. Во вторых, их зримый мир в основном черный, белый и серый с чем то красным. Черный, белый и серый — как ездовые собаки на плавучей льдине, красный — как взрыв той бомбы.
Бак на сей раз знал не больше, чем уже рассказали мне книги. В 1935 году Американский клуб собаководства признал аляскинскую лайку. Генофонд породы состоял из чистокровных псов Коцебу, и, когда их стало достаточно, АКС закрыл племенную книгу, что означает — отныне и впредь все зарегистрированные лайки должны вести происхождение от этих родоначальников. Без Второй мировой войны и антарктических экспедиций племенная книга осталась бы закрытой. По правде говоря, после того, как лайки показали свою способность делать для адмирала Берда больше, чем им полагалось, они и были призваны сделать больше, чем им полагалось, во Второй мировой войне. Людская признательность собакам такова, что доброй традицией стало благодарить ездовых псов, взрывая их или бросая подыхать с голоду. Вскоре после Второй мировой войны командир судна американского военно морского флота отблагодарил таким ускоренным способом великое множество лаек. В 1947 году насчитывалось лишь около тридцати выживших зарегистрированных аляскинских маламутов. Обучил ли, отправил ли АКС особые команды, чтобы соответственно содержать и оберегать этих собак? Нет. Он заново открыл племенную книгу.
Не мстил ли кто нибудь за какую нибудь из этих собак? Не выждал ли кто то сорок лет? Д р Стэнтон? Где он находился в послевоенные годы? Собак он, без сомнения, не уничтожал. Но не знал ли он чего нибудь? Не опознал ли кого то? Не хотел ли кто то заставить его молчать? Кто еще был достаточно стар, чтобы служить в то время на флоте? Как раз такого возраста был Рэй Меткалф. Джерри Питс, вероятно, тоже. Почему бы старому армейцу не быть смотрителем арсенала? И не могла ли быть его навязчивая идея опрятности — никаких собак на лужайке — следствием службы на флоте? Кто еще служил на флоте? Прежде всего, брат Маргарет.
Мне не пришло в голову спросить о нем Бака, когда мы говорили по телефону, но, поскольку в мои планы на начало недели входил визит в Аулз Хед, я не перезвонила. Мысль о флоте казалась столь невероятной, что я решила следовать тем планам, которые помогли бы выяснить, на самом ли деле Маргарет искренне верила, будто Кинг умер. Утром в понедельник я достала список приютов для животных, который продиктовал мне Бак, и обзвонила их, запланировав ряд визитов. Предлогом снова стала статья для «Собачьей Жизни». Предлогом? Я уже начала набрасывать кое что о корги, да и Маргарет дала весь материал, оставалось лишь письменно оформить ее советы путешествующим.
В понедельник во второй половине дня Рауди и я выехали к побережью штата Мэн. В Аулз Хед приехали в девять тридцать вечера. Бак был в Вермонте — агитировал за своих метисов, так что мы его не видели. Не было никого, кроме Регины Барнс, которой по меньшей мере восемьдесят и которая полубезумна. Она еще до смерти Марисы путала меня с матерью. Марису она терпеть не могла. Меня тоже. Как говорят соседи по Аулз Хед, она имеет виды на Бака. Ему не следовало бы поощрять ее надежды, но он это делает. Ведь трудно отыскать людей, согласных присматривать за волками, так сказать волчьих нянек. Когда утром я уезжала, Регина была в амбаре — раздавала диетический корм. Я окликнула ее и не знаю точно, кто именно зарычал мне в ответ.
В приюте под Белфастом я чуть не взяла котенка, который, как клялся их служитель, был наполовину енотовидным котом — из тех, что водятся в штате Мэн, — но у меня не оказалось с собой кошачьего контейнера, а из глаз у котенка сочилось что то желтое. Куда бы я ни наведывалась, мне приходилось отказываться от собак. «Там, позади, ирландский сеттер», — слышала я, и в клетке оказывался рыжий пес разве что с одним дальним ирландским предком. «Пойнтер» — означало всех пятнистых собак, кроме совсем уж мелких. Эти именовались фокстерьерами. Лохматые собаки с загнутыми хвостами числились лайками или полулайками. Предложили мне и одного полумаламута. Это был большой лохматый пес с загнутым хвостом. Коричневый пес звался помесью колли и немецкой овчарки. Я не возражала. Если чистопородное наименование помогло спасти одного из них от смертельного исхода на проселочной дороге, кто я была такая, чтобы проявлять ханжество насчет АКС?
Я слышала множество печальных историй. Приюты для животных не предполагают газовых камер, но обычно это делается. Если бы я правила миром, всякий, кто оставляет суку метиску не стерилизованной или кобеля метиса — не кастрированным, был бы обложен налогом в несколько тысяч долларов, чтобы финансировать настоящие приюты. Так же было бы со всяким, кто позволяет чистокровной собаке бегать на свободе, способствуя появлению массы нежеланных щенков.
К восьми часам вечера, когда мы зарегистрировались в элсвортской гостинице для туристов, я устала и чувствовала себя подавленной. Кстати, туристские гостиницы — один из моих собственных советов насчет путешествия с собакой. В некоторых вам не разрешат держать пса у себя в номере, но в большинстве разрешат.
Утром мы направились в глубь штата, в Бангор, а потом обратно к побережью. Я ухитрилась застать Бака в Вермонте, и мы с ним устроили короткий ленч в забегаловке на трассе 1 возле Юниона. Когда я подъехала, он выгуливал Клайда. Собаки, конечно, оставались запертыми в машинах, покуда мы ели. Бак некогда ездил в Европу. И заметил он там, кажется, только то, что во Франции, Италии и Швейцарии собак впускают в рестораны. Если бы его не сбило с пути выведение гибридов, он организовал бы здесь движение за ресторанную реформу.
За жареными моллюсками и яблочным пирогом с чедером мы заговорили о Маргарет. Я была удивлена. Бак обычно не употребляет слов «призовая сука» метафорически. Я спросила о ее брате.
— Билл Литтон, — сказал он, — владел пойнтером, прекраснейшим охотничьим псом, — из тех, о каких можно только мечтать. Чемпион полевых испытаний. Пса обучил он сам. На каждом полевом испытании, конечно, была его сеструха. Ты знаешь, что она вызывала неприязнь у массы людей?
— Ми ла я Мар гa рет?
— Этот фальшивый голосок тебе не идет.
— Не обессудь.
До смерти Билла она не была такой уж стервой. А потом… Люди давали задний ход, услышав, как она распространяется о нем и о Джеке. Вот так. Джек — имя пса. Это только после она выработала эту свою позу. На днях я слышал, как кто то о ней говорил, будто ее величайшая мечта — умереть у себя самой на руках.
Потом он рассказал мне массу всего о псе Джеке и о нескольких других. Я пыталась заставить его побольше выложить о брате Маргарет, но он либо его никогда как следует не знал, либо забыл. Он, конечно, знал Фрэнка Стэнтона, но прежде не считал нужным говорить мне, что д р Стэнтон служил на флоте.
— Антарктика, — сказал он, когда я выдвинула новую гипотезу. — Скажи мне только вот что. К чему бы это флоту посылать глазного доктора в Антарктику?
— Снежная слепота? — отозвалась было я, но поняла, что Бак прав. В сороковых годах специализация в медицине вовсе не была так распространена, как ныне, да и сейчас офтальмолога поставили бы руководить научно исследовательским центром или больницей, не сажая его на ледокол. Бак дал мне одно полезное указание. Рассказал мне о приюте, отсутствовавшем в моем списке, не настоящем приюте, а просто доме, который держали два брата. Он был близко, по грунтовой дороге между Юнионом и Уорреном.
Название «Юнион», возможно, звучит знакомо из за ярмарки. Юнионская ярмарка известна конной и тракторной тягой, скачками, попойками, толсто нарезанными кольцами лука и французским жарким под кислым винным соусом. Там устраивают Черничный фестиваль штата Мэн. Пустые ярмарочные участки были не очень праздничны в ноябрьские сумерки. Едва миновав их, я свернула направо.
Без указаний Бака я никогда не нашла бы этого места — скопления собачьих вольеров, ржавых кухонных приспособлений и, за оградой из обгорелых грузовиков, развалюх, которые в тридцатых служили ночлежками. В таких окрестностях мой «бронко» выглядел как «роллс ройс». Я оставила Рауди в нем. Классному псу здесь было не место.
Средства на одежду у меня ограничены. Первоклассная куртка с капюшоном оберегает мой бюджет. Я была в новой голубой, свободного покроя, куртке тюремного надзирателя штата Мэн, по цене сто семьдесят девять долларов девяносто пять центов — со скидкой. Ее нельзя не оценить — особенно среди порывов вьюги, которые исхлестали меня, когда я пробиралась сквозь бурьян от «бронко» к ближайшей развалюхе.
Прямо перед ней стоял «форд» с высоким кузовом, который был фисташково зеленым, когда покидал Детройт, а теперь — в пятнах ржавчины и грязи, как детский игрушечный матерчатый пес, почти утративший набивку. Снег в Мэне идет столь же белый, как и повсюду, а может, и белее, но он, должно быть, разъедает металл и плоть. Парню, который ответил на мой стук в перекосившуюся дверь, ударило вьюгой в лицо.
— Привет, — сказала я. — Меня зовут Холли Винтер. Я дочь Бака Винтера. Ищу Роя или Бада.
Что то подсказало мне, что Рой и Бад не выписывают «Собачью Жизнь». Сцена скорее смахивала на собачью смерть.
— Рой Роджерс, — представился он, протягивая руку, давно созревшую для маникюра.
Ему было что нибудь между тридцатью и восьмьюдесятью, и на нем болтались желтовато коричневые ошметки одежды, которая некогда, догадалась я, представляла собой военную форму. Коричневато веснушчатое лицо его было сплошь в морщинах. Зубы оказались под стать лицу. Бедность может сделать вашу улыбку ржавой.
— Я пожимала руку Рою Роджерсу, будучи семи лет от роду, — припомнила я. Это правда. Я надела на эту руку перчатку и с неделю отказывалась ее снять. — Не знала, что мне представится еще один шанс.
Я пожала Рою Роджерсу руку, и он открыл дверь пошире, чтобы меня впустить. Пылала старая дровяная печь. Она была не из тех, которые можно купить на моей улице в Кембриджской альтернативной энергии. У Роя альтернативы не имелось. Тут же стояли два деревянных стула с облупившейся желтой краской. Все прочее в комнате было покрыто старыми газетами, драными одеялами, уставлено банками с едой, железными сковородками и пакетами, пакетами и еще раз пакетами собачьего корма. Рой сел на один из стульев, а мне предложил почетное место на краешке покрытой одеялом койки.
— Значит, дочка волчатника, — сказал он.
Я слышала это почти столько же раз, сколько его спрашивали, где Триггер.
— Верно, — ответила я. — Он послал меня сюда. Сказал, что вы и ваш брат даете приют уйме псов.
— Не так уж многим, — поправил он.
Он дал мне растворимого кофе и, не упоминая ни о каких лайках, рассказал о тридцати — сорока псах, а потом повел меня наружу — поглядеть на тех, которые у него сейчас были. Вольеры оказались переполнены, но я разглядела, что их недавно чистили и подметали, а ребра можно было пересчитать только у немногих псов. Один, готова поклясться, был чистокровным далматинцем. Рой говорил не закрывая рта. Образ молчаливого янки — нечто изобретенное в Нью Йорке или в Голливуде. А вот до словечка «угум» там не додумались.
— А к вам когда нибудь попадают маламуты? — спросила я, когда мы вновь уселись в доме.
— Вас прислала та помешанная? (У него снова появились морщины.)
— Кто?
— Леди, которая чуть не довела меня до сдвига. Это было год назад, нет, побольше. Насчет а ляс кин ской лай ки. (Маргарет нетрудно имитировать.) — Позвонила, потом заявилась, но этот пес к тому времени подох.
— Большая, высокая женщина? Волосы вверх закручены?
— Угум.
Это была длинная история — так, как рассказывал ее Рой. Пес был сбит машиной. Мэн, как говорится на лицензионных вкладышах, туристская зона отдыха. Люди берут с собой своих любимцев, а когда истекает месяц, любимцев, которые не дежурят у двери семейного автофургона, бросают — на постоянный отдых, как говорят об этом малышам. «Флаффи так славно провел время, что не захотел ехать домой», — говорят мамочка и папочка. Иногда Флаффи в самом деле уматывает в лес. Порой Ровер просто дорогой ценой платит за то, что не пришел на зов. Как бы то ни было, после отъезда туристов остается чересчур много Флаффи и Роверов. Удачливые Флаффи и Роверы кончают у Роя и Бада, которые, оказывается, не травят газом, не отстреливают и не топят их. Рой и Бад предостаточно насмотрелись такого во Вьетнаме. Они кормят всех собак и находят хозяев тем, кому могут.
Слушая Роя, я стыдилась, что у меня возникла мысль, будто этот дом недостаточно классный для Рауди. Вместо краски, кровельной дранки и столбиков для изгороди эти парни покупали собачий корм. Это может показаться чушью, но я вам все таки скажу. Я начала думать, что ржавые отметины на лице у Роя — отпечатки Божьих перстов.
— Значит, она на самом деле не видела этого пса, — сказала я.
— Пес был уже мертв. Испарился. Прожил два дня и подох. Боже Всемогущий, и доставала же она меня после! — Он надул щеки и выпыхнул воздух. — А было ли у него белое пятно на спине? Было. А много ли собак с белыми пятнами вы отдаете? (По правде говоря, у пса в моем «бронко» было одно пятно — на холке, белая заплатка на холке, в верхней части спины, над передними лапами.) — A была у него на ноге татуировка? Мы, знаете, всегда проверяем насчет татуировки. Уши и брюхо. Я говорю Баду: «У этой большой лайки есть что нибудь на ноге?» Разумеется, говорит, я сам видел.
— И что же? Была у него татуировка?
Лицо у него сжалось.
— У вас тогда была уйма псов, — улыбнулась я. — Вы и впрямь помните этого?
Лицо у него снова расплылось. Я не имела в виду его оскорбить.
— Симпатичный пес, Вроде маленького волка. Симпатичный нес с голубыми глазами.
— Не слишком часто таких увидишь, — заметила я. — Псов с голубыми глазами.
— Ну, я то тогда видел.
— А та женщина спрашивала вас об этом? О глазах пса?
— Спрашивала меня насчет белой метки. И татуировки.
— Вы рассказали ей? Насчет глаз?
— Такой ничего не расскажешь, — ответил он.
Он заставил меня вспомнить одну банальную кембриджскую шутку: всегда можно поговорить с гарвардцем, но много ему не скажешь.

Когда я ехала обратно к Юниону мимо ярмарочных участков, то думала о Маргарет и об этом псе. Женщиной из рассказа Роя явно была Маргарет. Как раз на нее похоже было бы не спросить о собачьих глазах. «А ляс кин ская лай ка», — повторяла бы она, словно всякий точно поймет, что это значит. Она держалась бы снисходительно и смиренно и расспрашивала о пятне на холке и о татуировке. Как раз по ней была не посчитать нужным спросить о том, что есть у всех маламутов: о карих глазах.
Это все проясняло. Кинг — или Рауди — сбежал из Блю Хилла. Чей то голубоглазый пес был сбит машиной и взят Роем и Бадом в Юнион. Голубоглазый умер до того, как Маргарет его увидела, и она почти наверняка поверила, что Кинг умер. Меж тем Кинг проделал путь из Мэна в Массачусетс. Маламуты не просто ездовые собаки, но псы тяжеловозы, выведенные, чтобы перевозить тяжелые грузы на дальние расстояния. Такая собака, когда ей нечего тащить, легко доберется из Блю Хилла, Мэн, до Пемперелла, Массачусетс. Почему он подался на юг? Случайно? Может, и нет. В то время года большая часть транспортного потока — отпускники, они едут на юг. Одной из привычек, которые я заметила у Рауди, была склонность преследовать кого или что угодно — лишь бы быстро двигалось. Лайка, подобно волку, хочет бежать туда, куда бежит вся стая, а в то время года человечья стая спешила на юг. Он добрался до Пемперелла и, покуда смаковал цыплячий обед, вмешался добрый парень. Лига спасения сибиряков подобрала его и доставила к Бобби. Она и Ронни ставили его под душ и хорошо кормили, и Бобби без особого труда уговорила д ра Стэнтона его взять. Инстинкты вели его на юг, везенье забросило его к Бобби, любовь д ра Стэнтона. к собакам поселила его в пределах полумили от дома Маргарет. Странное совпадение, и больше ничего.
Мы добрались до Кембриджа только к десяти вечера. Минувшие несколько дней Рауди не слишком много упражнялся. Я тоже. Утром я надела спортивные туфли для бега, и мы направились по Конкорд авеню к Фреш Пойду. Ноябрь — месяц слишком поздний для бабьего лета и слишком ранний для январской оттепели. В ноябре так мало теплых дней, что незачем и стараться их перечислять. Но несколько теплых дней есть и в нем, и этот был как раз такой. Под навесом у автобусной остановки возле площадки для игр, закрыв глаза, сидел Гэл Шагг, но не автобуса ожидая. Просто так ожидая. Прямо перед арсеналом, на пешеходной дорожке, Джерри Питс сгребал листья, обертки от мороженого и тетрадные листки, исписанные домашними заданиями, и укладывал мусор в зеленые пластиковые садовые пакеты. Мы поздоровались. На нем была безрукавка. На правом его предплечье виднелась четырехдюймовая татуировка — якорь в стиле рококо.

Глава 12