Женщина, которая отвечала по телефону АКС, никогда не слышала о Баке Винтере или о «Собачьей Жизни». Она была из временного агентства. Вероятно, она считала, что слово «кормежка» не более чем армейское обозначение пищи. Мистера Чевиньи нет на месте, сказала она. Он подхватил грипп. Грипп вышиб большую часть постоянных сотрудников нью йоркской конторы. Может, я оставлю сообщение? Еще лучше — не могла бы я написать письмо? Просьбы в АКС лучше всего подавать в письменном виде.
Просьб у меня не было, но, когда я позвонила Баку, подошла Регина Барнс. Хотя я чуть ли не ожидала от нее слов, что просьбы к моему отцу лучше всего подавать в письменном виде, голос у нее был менее раздраженный, чем обычно, и она пообещала обязать его мне отзвонить, когда он вернется из Истпорта. Истпорт — на побережье штата Мэн, чуть южнее канадской границы. В последние годы он крайне нуждался в экономическом возрождении, что и принесла ему японская просьба насчет яиц морских ежей. Истощив запас морских ежей в собственных водах, японцы обратились к Вашингтонскому округу штата Мэн, этой местности восхода, восточнейшей части Соединенных Штатов, подлинному Дальнему Востоку. Обитатели Истпорта не станут есть даже мидий — они только недавно начали есть съедобных моллюсков, но они не против того, чтобы выровнять торговый баланс. Я поняла, что делал Бак в Истпорте. Он поехал на совет, который должен был содействовать дружественным отношениям между штатом Мэн и Японией, и, держу пари, разговаривал с каким нибудь токийским ответственным секретарем об акитах и японских спаниелях и допрашивал его, почему японцы ввозят так много аляскинских лаек. В маленькой стране с ограниченными запасами мяса для людей, в которой позволяется держать только по одной собаке, маламут должен быть собачьим эквивалентом длинного лимузина, пожирающего бензин, но некоторые собаководы, разводящие лаек, впадают в опасные расовые истерики насчет того, что японцы делают с нашими псами. Может быть, призраки древних эскимосов впадают в истерику насчет того, что мы делаем с их псами. Если они когда нибудь увидят, как мы сушим их собак феном, то могут материализоваться и потребовать их назад.
Бонни де Суза, мой редактор в «Собачьей Жизни», любит делать непонятные подчеркивания, которые на поверку оказываются собачьими шерстинками, и явно не желает печатать выпуклым шрифтом для слепых, где и кто готов сделать маникюр на когтях передних лап собаки. Бонни потребовала у меня мои статьи о Бобби и Маргарет, но экземпляры, отысканные на полу после взлома, выглядели так, будто ими пользовались для обучения поделкам из бумаги. Две эти статьи были на дискетном дубле, так что я их обе перепечатала, а для следующей колонки специально почитала о собачьих уздечках. Хорошая статья об уздечках была в одном из выпусков «Ежеквартальника по маламутам», которые я все еще не вернула в библиотеку д ра Стэнтона. Собачьи уздечки — новая причуда. Ими пользуются вместо тренировочных ошейников. Я заполнила заказные формы и выписала чеки на четыре разные уздечки.
Я выписала и красную упряжь подходящего размера для Рауди — из маленькой компании экспедиционного снаряжения в Вердженте, Вермонт. На чердаке Бакова амбара хранились лишние сани, которые он когда то получил в обмен на щенка. Бак вряд ли когда нибудь пользовался и теми санями, которые у него уже были, так что не пойму, зачем он взял вторые, особенно потому, что не любил ездить на собачьих упряжках. Его любимая зимняя забава — леденящий душу спорт под названием собачьи лыжи. Наденьте на пса упряжь, прикрепите ее к специальному ремню, которым опоясались, чтобы меж ремнем и упряжью образовалась прямая, встаньте на деревенские лыжи вездеходы — и только вас и видели. Не делайте этого, если вы не классный лыжник (а Бак не таков) при хорошо обученной собаке (а Клайд не таков). У Бака — ни малейшего чувства равновесия. По счастью, Клайд не любит тащить, поэтому то пока обошлось без серьезного несчастного случая. Клайд, конечно, полуволк, но именно волчья кровь его и удерживает. Большинство считает, что все сибиряки, самоеды и маламуты знают, как тащить, а другие собаки не знают и научиться не могут, но это не так. Тащить можно обучить псов самых несхожих пород; есть парень, который совершил пробег (из Анкориджа в Ном, около тысячи миль) на упряжке пуделей, а северные породы от рождения знают, что значат ги и хо (тпру и но). При всем при том, если вам предложат для упряжки пуделя и ездовую собаку на выбор, берите лайку.
В четыре, когда было еще светло, я прошлась с Рауди до ближайшей аптеки, которая совмещает в себе аптечный магазин и почту, — чтобы отправить заказы на уздечки и упряжь и мои две статьи. Сильно потеплело — чуть ли не до блаженных двадцати пяти, и надвинулись голубовато грифельные облака, предвещавшие снег. Всю дорогу домой Рауди держался рядом, и хорошо держался, по крайней мере для него. На углу Харон и Эпплтон он заметил по ту сторону улицы большого дога. Грива и уши у него вздыбились, и я видела — ему хочется рвануть, но вместо броска и прыжка он остался, где ему надлежало. Когда вернулись домой, мне надо было бы поработать с ним над тем, чтобы гантель он держал не подбрасывая, но я не чувствовала стимула. Это упражнение не понадобилось бы ему до класса продвинутых, а без документов я не могла выпустить его даже у приготовишек.
Я пообедала с Ритой. Общение наше доставляет нам обеим удовольствие, и у нас много общего, даром что ее десятилетняя такса посещает еще только первый класс послушания. Когда она только только въехала, я рассказала ей о кембриджском клубе дрессировки собак, но она сказала, что Граучо насчет дрессировки девствен, а именно таким он ей и нравится. Он не портит квартиру и для таксы замечательно спокоен, так что я на нее не нажимала. Только подивилась, что ей хочется держать необученного пса, и она ответила, что как психотерапевт тратит целый день, пытаясь заставить людей перемениться, а когда приходит домой, хочет найти существо, которое ей не надо уговаривать стать иным, чем оно уже есть. Рита и мистер Роджерс.
Я надумала было спросить Риту, нельзя ли мне переночевать у нее в свободной комнате, но избегать своей квартиры показалось мне трусостью, да и у собак возникли бы проблемы. Если не считать случайного обмена рыками, Рауди и Граучо были терпимы друг к другу, живя в одном доме, но просить старого Граучо приютить Рауди значило бы преступить пределы, а оставлять Рауди одного на целую ночь я не хотела.
К девяти Рауди и я снова были дома одни. Стив уехал на конференцию в Филадельфию. Я позвонила Баку, но он еще не вернулся, и Регина на меня рявкнула. Интересно, что она до сих пор там делает. Я понадеялась, что она туда не въехала. Можно вынести и мачеху — но не Регину Барнс.
Я побродила по дому, попыталась читать, но на уме у меня был Гэл. Если бы я прислушалась к Кевину, который не всегда ошибается, то позвонила бы Джону или Джерри, чтобы узнать, записался ли Гэл в приют, но мне было тревожно. По правде говоря, приказ Кевина сидеть дома и запирать двери пробудил во мне жажду странствий. Кроме того, странствие, к которому меня тянуло, было не чем иным, как быстрой прогулкой к арсеналу, чтобы найти Гэла. Ничто не удерживает меня от похода на собачью дрессировку, а я не из тех, кто лезет в машину, когда нужно одолеть всего несколько кварталов. Будь то четверг, а не пятница, я не раздумывала бы насчет «бронко». Больше того, Роджер, уже раз покусанный, должен был оробеть. Маргарет вообще меня не беспокоила. На Лонг Айленде на следующий день была назначена специальная выставка для золотистых ретриверов, и я считала, что она уже зарегистрировалась в туристской гостинице и угнездилась в кровати королевских размеров. А Гэл? Я видела в нем находящегося под угрозой, а не угрозу. Во всяком случае, я ведь буду близко от дома и буду осторожна.
По словам Риты, логическое обоснование защищает лучше, чем отрицание. Я не уверена, что определю разницу. Мне кажется, я взяла два ломтика логического обоснования, смазала их бунтарством, вложила их меж двумя слоями отрицания и впилась в этот сэндвич зубами. Если вы обладаете привилегией выбирать защиту, забудьте о фрейдистской терминологии. Берите «Смит Вессон» и собаку. «Это уже действие», — слышу я слова Риты. Да, по крайней мере действие.
Полуденные грифельно голубые облака не наврали. Тяжелые комья снега просто валились, расстилаясь по безветренной ночи. Снега нападало меньше чем на дюйм, но и тонкого покрова хватило, чтобы пробудить в Рауди память предков. Узнавая, он застыл у подножия черной лестницы, потом вскинул задние лапы и ткнулся носом в землю, — собачий Пруст, вынюхивающий заледенелые бисквитики. Ко времени, когда он вскочил и понесся к углу Эпплтон и Конкорд, богоданная его шуба придала ему пленительный блеск Чемпиона Выставки, и такого блеска никогда не воспроизвел бы никакой косметический спрей, а его радость притупила мою бдительность. Жетоны у него на ошейнике позвякивали; как бубенчики.
Я до того сосредоточилась, восхищаясь Рауди, не ослабляя хватку на поводке и уклоняясь от его взметающих снег взлетов и ныряний, что не заглянула под черную лестницу и не вгляделась в недоброе здание. Не раньше чем мы добрались до угла Уолден стрит, припомнила я, что надо посматривать поглядывать на побелевшие дороги и тротуары, высматривая черные тени человеческих силуэтов. Машины проходили по Конкорд авеню, шины их вычерчивали черные линии на заснеженной поверхности. Из дома на другой стороне Конкорд авеню, сразу за компанией Кембриджской альтернативной энергии (солнечные панели и дровяные печи), доносился старый рок — там крутили кино. (Фу ты. В Кембридже говорят «фильм». Извините.) Я тихонько напевала.
Как говорится в песне: ночь налетела, земля потемнела. Я все же различила впереди громадную фигуру без шапки, двигавшуюся, как и мы с Рауди, в сторону арсенала. Рауди был недоволен моими молчаливыми рывками за поводок, но, позволь я ему обычные его оросительные остановки у деревьев, заборов и живых изгородей, эта фигура значительно нас опередила бы. А так в пределах квартала я эту фигуру узнала — одинокую, без собаки, неуклюже ступающую. Минутой раньше я напевала смелые слова насчет бесстрашия, но теперь испугалась. Рядом со мной не было никого, кроме щенка переростка, у которого сейчас только снег на уме. Знай я, что все в порядке с Гэлом, я повернулась бы и побежала домой.
Едва я опознала эту громадину впереди нас, как замедлила шаги, хотя черный силуэт не подавал и признака подозрения, что кто то за ним идет. Ни остановки. Ни поворота. Ни взгляда исподтишка через плечо. Никто, по моему, не видел и не слышал меня, но стоило бы Рауди сильно тряхнуть головой, и, различив безошибочно узнаваемый звон собачьих жетонов, этот громоздкий силуэт погнался бы за нами, как непомерный ньюфаундленд за котенком с бубенчиком. Как же я не догадалась перед выходом из дома заменить кожаный ошейник Рауди с жетонами бесшумным нейлоновым! Но ничего уже нельзя было исправить. И тренировочного ошейника я с собой не захватила. Наверное, я могла бы приглушить жетоны, расстегнув кожаный ошейник, но мне нечем было его заменить, а я не спустила бы пса с поводка, чтобы он не рванулся через транспортный поток на Конкорд авеню, даже если бы единственным наказанием за это стала ночь в полицейском участке. Я обхватила рукой в перчатке его крупную голову — частично чтобы успокоить себя, частично чтобы внушить ему вести себя тихо. И стала молиться — беззвучно.
Впереди начиналась темнейшая часть Конкорд авеню — квартал, тянувшийся вдоль длинного, широкого, огороженного бейсбольного поля, который нам надо было пройти, прежде чем добраться до площадки для игр и арсенала за площадкой. За полем, как я знала, была школа Тобина, но свет в ней не горел, и ее силуэт казался темнее самого поля. Впереди, на краю тротуара, была крытая автобусная остановка. Укрытие. Нет, не то. Засада. Внезапно тротуар впереди опустел. Справа от меня разверзалась пустая Конкорд авеню. И хоть бы одно освещенное окно в этих пустынных присутственных зданиях. Слева металлическая сетка ограды отделяла нас от поля, не суля ни укрытия, ни спасения. Не скользнула ли эта неуклюжая фигура под навес автобусной остановки? Или на поле? На площадку для игр? Наверное, как раз для меня, а не для этого типа моя шерстяная шапочка, с храброй упряжкой ездовых собак, заглушила мягкое позвякивание собачьих жетонов.
Я остановилась, притиснула Рауди к ограде и прислушалась. Сердце у меня бултыхалось и прыгало, но единственным посторонним звуком, который я слышала, была мягкая одышка Рауди. Сквозь снег смутно мерцал свет над входной дверью арсенала и небольшие лампочки подсветки по линии здания. Интересно, с помощью каких уверток кембриджские политики оправдывают отсутствие уличных фонарей вдоль этой темной части Конкорд авеню? Есть же у местного управления какая нибудь цель? Неужели никто не слыхивал о ночных играх?
Ночные игры. Вот что это было — ночная игра во тьме, и тьма оказалась еще гуще из за приглушенного света на арсенале, гуще, чем в любую бесснежную ночь, благодаря жуткому розоватому свечению неба, которое возникает здесь во время снегопада. Ночное бы зрение, подумала я. Я должна перестать смотреть на огни арсенала, на фары машин, на небо. Надо приглядеться к темноте и дать глазам привыкнуть, так, как я делала, будучи ребенком, когда мы шли вечером домой из магазина. После сверкания магазина дорога сперва казалась неразличимой. Неся в руках сливочные рогалики, мы притворялись слепыми, нащупывали дорогу по пупырышкам для велосипедистов на краю тротуара, вглядывались в ночь, пока постепенно не появлялись песчаные насыпи по сторонам дороги, потом деревья, камни, наши собственные белые теннисные туфли. Я погрузилась взором в черноту поля, перевела его на автобусную остановку, потом снова обратно.
Старый трюк сработал. Колбочки то были или палочки? Что то на сетчатке глаза. Палочки. Показались силуэты. На площадке для игр, возле темной массы сооружения для лазанья, что то двигалось. Я легонько потянула Рауди за поводок и зашагала — носок к пятке, носок к пятке, — пока мы не добрались до навеса. С Божьей помощью нам это удалось. Мы спрятались.
— Эй, приятель! Я тебе кое что достал.
Голос оказался ближе, чем я ожидала, громкий, деланно сердечный. Две тени. Движутся. Движутся медленно. Потом — блеск, который почти отбросил мой взгляд назад к арсеналу. Лампы подсветки выхватили из темноты что то возле сооружения для лазанья, что то отразившее их свет.
— Зябко тут, а, приятель? Подумал — не мешало бы тебе малость погреться. — Голос звучал мягко, почти нежно. — Парни сказали, что ты нынче вечером не записывался, а я себе сказал — старина Гэл знает способы погреться и получше, чем эта баланда, которую они там выдают. Старине Гэлу не хочется их баланды. Правда, дружище?
Ночное зрение. Теперь оно у меня было недурное. Ночные игры. Роджерова игра с Гэлом. Я теперь их видела, и видела, как Роджер что то передал Гэлу, что то блеснувшее на свету, бутылку. Так и должно было быть. Я быстро подвинулась к дальней стенке автобусной остановки — просто распласталась по ней. И почти оказалась на площадке для игр. Я всегда знала, что Гэл — джентльмен. Он изысканно протянул бутылку Роджеру, предлагая своему благодетелю сделать первый глоток.
— Это все тебе, дружище, — каким то фальшивым голосом сказал Роджер, засмеялся и направился через площадку для игр в мою сторону. Гэл поднес бутылку ко рту. Я помчалась к нему и закричала:
— Нет! Гэл, это я, Холли! Бросьте ее! Не пейте из нее! Не пейте!
Я должна была понять, что была не первой, кто призывал Гэла бросить пить, и он знал, как реагировать на такой призыв. Он и отреагировал на свой обычный манер. Умчался во тьму, оставив Рауди и меня на площадке для игр наедине с Роджером.
— Сука, — сказал он.
Я приняла это как комплимент. Так уж меня воспитали.
— Благодарю тебя на добром слове, — сказала я. — Но прежде, чем ты подойдешь поближе, я кое что сказать тебе должна. Я гнусный код отравы распознала и честно предуведомить должна. Попробуй только капельку на мне — и знай, что ты узришь меня в больнице.
Я его переоценила. Даже в Кембридже далеко не всякий читает Спенсера. Он ничего не сказал. Вырвал у меня поводок Рауди, обхватил мне одной рукой голову и поволок. Ладонь его была у меня поперек лица. Я не видела, куда он меня тащит, но готова была поклясться, что не к арсеналу. Я не могла нормально дышать, не могла и рот раскрыть, чтобы крикнуть. Шея у меня была вывернута под таким странным углом и так болела, что я чуть ли не облегчение ощутила, когда он швырнул меня наземь. На миг я подумала, что у меня появился шанс убежать, но ошиблась. Прежде чем я успела заорать, он оказался поверх меня, пригвоздив меня к снегу своим весом. Еще через секунду его здоровенная рука в перчатке ударила меня по шее. Я ожидала еще ударов, но, взглянув, увидела, что он что то вертит в руках, что то блестящее, тихонько позвякивающее. Я узнала бы этот звук где угодно. Металлический ошейник. Цепочка парфорс. Удавка. Громадный ошейник удавка Лайон, который был ей велик. Я расслышала, как движется Рауди, его жетоны побрякивали в такт. В следующую секунду цепочка скользнула у меня через голову, а Роджер встал надо мной с поводком в руке, с поводком, прикрепленным к ошейнику на моей шее.
Я ожидала, что он вот вот сделает со мной то же, что и со своим дядюшкой, — крепко перетянет поводок и смоется. Земля была адски холодна, и снег забился мне в волосы и под ледяную цепочку вокруг шеи. Роджер крепко держал цепочку, но я различила, что он чем то занят, вернее, занят Рауди: прикрепляет поводок, который держит в руке, к Рауди. Цепочка больно впивалась мне в шею, перехватывая дыхательное горло. Я не могла издать ни звука. При моем хорошем ночном зрении я уловила, что он возится с ошейником Рауди, и заметила, как он забежал вперед Рауди и сильно потянул.
— Вези! — заорал он.
Дубина. Никто больше не кричит «вези». Это прямо из лексики сержанта Престона. Собаке говорят «тяни» или «вперед», а не «вези», но Рауди не понял бы и этого. Он не был обучен таскать и, слава Богу, не нуждался ни в каком обучении, чтобы сообразить — этот выродок пытается меня убить. Пока Роджер топал, дергал и орал «вези», Рауди сперва сохранял неподвижность, крепко упершись прямыми ногами, а потом попятился и встал надо мной. Он был так близко, что я разглядела его раздвинутые черные губы и ритуальный оскал мерцающих белых зубов. Он немного опустил голову, прижал уши и испустил сквозь эти громадные зубы рык — много глубже и громче, чем я когда либо слыхала прежде от собаки или волка. Грива у него вздыбилась, по всему огромному мускулистому телу поднялась шерсть, густая и серебристая. Вдвое увеличившись в размере, он рычал, пылая угрозой.
Его мужество, должно быть, вдохновило меня. Я дотянулась одной рукой в перчатке до шеи, ослабила цепь и попыталась позвать на помощь, но глотка у меня совсем не работала. Я могла только судорожно хватать ртом воздух. Я подумала, что сейчас умру, но потом расслышала сквозь рык крики, которые сперва приняла за свои собственные. Меня окружили громкие грубые голоса, влажный мех, руки и, наконец, свет — сверкание ламп в вестибюле арсенала, грубое одеяло, от которого у меня зачесались щеки, и лица — Джерри Питса, Джона и Гэла. И Рауди, лижущего мне лицо и кровоточащую шею.

 

Смотри продолжение здесь: